— У тебя найдется что-нибудь выпить? — спросил он.

— Да. Что ты хочешь? Кальвадос?

— Коньяк, если есть. А впрочем — пусть кальвадос. Все равно.

Жоан подошла к шкафчику. Равик наблюдал за ней. Сейчас даже воздух пронизан соблазном. И сразу кажется: вот тут-то мы и поставим свой дом… Старый, вечный обман чувств… Будто сердце хоть когда- нибудь может успокоиться дольше, чем на одну ночь!

Ревность? Разве он не испытал ее? Разве не испытал все несовершенство любви, не изведал застарелую боль, знакомую всем людям? Ревность? Не начинается ли она с сознания того, что один из любящих должен умереть раньше другого?

Жоан принесла не кальвадос, а бутылку коньяку. Хорошо, подумал он. Иногда она все же что-то понимает. Он придвинул ногой фотографию и поднял ее с пола. Самый простой способ избавиться от наваждения — это лицезреть своего преемника.

— У меня удивительно плохая память на лица, — сказал он. — Мне казалось, твой актер выглядит совсем иначе.

Она поставила бутылку на стол.

— Это же вовсе не он.

— Ах, вот оно что… уже другой…

— Ну да… Из-за него весь шум и поднялся.

Равик сделал большой глоток.

— Ты должна бы, кажется, понимать, что не следует украшать комнату фотографиями мужчин, когда приходит прежний возлюбленный. Да и к чему вообще расставлять повсюду фотографии? Это безвкусица.

— Они нигде и не стояли. Сам нашел. Устроил обыск. А фотографии надо хранить. Ты этого не поймешь, а женщина поняла бы. Я не хотела, чтобы он ее видел.

— Вот и получился скандал. Ты зависишь от него?

— Нисколько. У меня контракт. На два года.

— Это он устроил?

— А почему бы и нет? — Она искренне изумилась. — Что тут особенного?

— Ничего. Я потому так говорю, что иных мужчин подобная неблагодарность очень задевает.

Она пожала плечами, и это вызвало в нем смутное воспоминание и тоску. Плечи… Когда-то он видел их совсем рядом, они тихо опускались и поднимались во сне. Летучее облачко, стайка птиц. Их крылья поблескивают на фоне красноватого неба. Неужели все уже в прошлом? В далеком прошлом? Говори, память, незримый счетовод чувств. Действительно ли это последние, слабые отблески, или же все только загнано вглубь? Впрочем, кто может знать?

Окна были широко распахнуты. Какой-то темный лоскуток влетел в окно и неуверенно закружился по комнате. Бабочка села на абажур и расправила крылышки, переливавшие пурпуром и лазурью: на шелковом абажуре, как орден ночи, висел прилетевший невесть откуда пестрый «павлиний глаз». Тихо дышали бархатные крылышки, тихо, как грудь женщины в легком платье, стоявшей перед ним. Разве так не было уже раз, когда-то очень давно, сто лет назад?..

Лувр. Ника… Нет, гораздо раньше. В каких-то безмерно давних прасумерках из пыли и золота. Курится фимиам перед алтарем из топаза. Громче рокочут вулканы, темнее занавес из теней, вожделения и крови, еще совсем мал челн познания, бурливее водоворот, ярче блещет лава, сползающая на черных щупальцах по склонам, заливая и пожирая все живое… И надо всем вечная, застывшая улыбка Медузы. Что ей треволнения духа — несколько зыбких иероглифов на песке времени!

Бабочка шевельнулась, порхнула под абажур и начала биться о горячую электрическую лампочку. Посыпалась фиолетовая пыльца. Равик взял бабочку, отнес к окну и выпустил в ночь.

— Прилетит обратно, — сказала Жоан.

— Как знать.

— Они каждую ночь прилетают. Из парков. Две недели назад были лимонно-желтые, а теперь вот такие.

— Да. Всегда одни и те же. И всегда другие. Всегда другие и всегда одни и те же.

Зачем он это говорит? Что-то говорило вместо него, позади него. Какой-то отзвук, эхо, доносящееся издалека, откуда-то из-за грани последней надежды. Но на что же он надеялся? Что внезапно оглушило его в эту минуту слабости, что так болезненно врезалось скальпелем туда, где, как ему казалось, все уже затянулось и зажило? Неужели, обманывая самого себя, он еще чего-то ждал? Неужели надежда все еще была жива, теперь уже став личинкой, куколкой или впав в зимнюю спячку? Он взял фотографию со стола.

Лицо. Чье-то лицо. Одно из великого множества лиц.

— Ты с ним давно? — спросил он.

— Нет, недавно. Мы работаем вместе. Познакомились несколько дней назад. Помнишь, когда я встретила тебя в ресторане «Фуке» и ты…

Он остановил ее движением руки.

— Ладно, ладно! Все понятно! Хочешь сказать, что если бы я тогда… Сама же знаешь, что это неправда.

— Нет… правда… — неуверенно сказала она.

— Знаешь ведь, что неправда! Не лги! Если бы ты действительно этого хотела, ты бы так быстро не утешилась.

Зачем все это? Зачем он говорит с ней так? Уж не хочет ли он услышать от нее милосердную ложь?

— Это и правда, и неправда, — сказала она. — Я ничего не могу с собой поделать, Равик. Меня словно что-то подталкивает. Мне все время кажется, будто я что-то упускаю. И вот я ловлю это что-то, хочу удержать, и тут оказывается — все ни к чему. Тогда я опять тянусь за чем-то новым, хотя знаю заранее: все кончится, как всегда, но вести себя иначе не могу. Что-то толкает меня, захватывает на какое-то время, а затем отпускает, и я вновь опустошенная… А потом все начинается снова…

Я потерял ее, подумал Равик. Потерял навсегда — безвозвратно. Нельзя уже более надеяться, что она просто ошиблась, запуталась, что она еще может опомниться и вернуться. Хорошо знать все до конца, особенно когда разыгравшееся воображение начнет снова затемнять рассудок. Мягкая, неумолимая, безнадежно грустная химия! Сердце, однажды слившееся с другим, никогда уже не испытает того же с прежней силой. В какой-то уголок его души Жоан так и не удалось пробраться; только это время от времени заставляло ее тянуться к нему. Но, едва проникнув и в последний уголок, она, конечно, покинет его навсегда. Кто же станет дожидаться этого? Кого удовлетворит подобный исход? Кто пожертвует собой ради этого?

— Мне бы хотелось быть такой же сильной, как ты, Равик.

Он рассмеялся. Только этого еще не хватало!

— Ты намного сильнее меня.

— Неправда. Сам видишь, как я за тобой бегаю.

— В том-то и дело. Ты можешь себе это позволить. Я — не могу.

Она внимательно посмотрела на него. Ее лицо просветлело на мгновение, но тут же погасло.

— Ты не умеешь любить, — сказала она. — Ты никогда не бросаешься в омут.

— Зато ты — всегда. Вот почему тебя вечно кто-то спасает.

— Ты не хочешь говорить со мной серьезно?

— Я говорю с тобой совершенно серьезно.

— Если меня вечно кто-нибудь спасает, почему же я никак не могу порвать с тобой?

— Я бы этого не сказал.

— Оставь, пожалуйста! Если бы я действительно могла, разве я стала бы ходить за тобой по пятам? Других я забывала. А тебя вот забыть не могу. Почему?

Равик сделал глоток.

— Быть может, потому, что ты не сумела полностью прибрать меня к рукам.

Какое-то мгновение она казалась озадаченной, затем отрицательно покачала головой.