Ясной Поляне со своим неизменным спутником И. Я. Гинцбургом (*1*). И в столовой то и дело гремит буйный голос 'былинного богатыря могучей кучки'. Все в нем огромно и громозвучно. Стасов демонстрирует на конце стола привезенные им фотографии, на которых он снят в различных положениях с М. Горьким и И. Е. Репиным на даче в Куоккала... Л. Н. Толстой не принимает особенного участия в беседе. А демонстрация фотографий, видимо, совсем его не интересует. И вероятно, чтобы только не охолаживать увлекающегося 80-летнего юношу, Л. Н. иногда полуодобрительно произносил: 'Г-м!', когда к нему подсовывались фотографии. Весь этот день Л. Н. был занят какой-то напряженной работой. И его сосредоточенное лицо с раздвоившейся белой бородой являло не то чтобы усталость, а некоторое отчуждение или, скорее, отдаление от происходящего вокруг него. Особенно это выразилось, когда зашла речь о тогдашней 'весне', делаемой в России кн. Святополк-Мирским (*2*). Стасов и другие гости очень увлекались 'весенним' периодом и возлагали на кн. Святополк-Мирского великие надежды. Л. Н. грустно покачал головой. - Ну что может сделать один... какой-то Миропольский или как там его?.. Нет, нет, я не верю, чтобы из этого вышло что-нибудь хорошее. Речь перешла на прежние весенние дни в России: на 50-е и 60-е годы. Кто-то упомянул о Герцене. На Стасова это подействовало, как стук дирижерской палочки на музыкантов. Он с юношеским увлечением заговорил о Герцене, о его обаятельной личности и о своем знакомстве с Герценом в Лондоне. Но, лишенный художественной палитры, милейший Владимир Васильевич не прибавил к портрету Герцена ни одного яркого мазка. - Ах, Герцен! - сказал, оживляясь, Лев Николаевич. - А я как раз сегодня просматривал его. Какой удивительный талант! И Л. Н. начал полуцитировать прочитанный им намедни юмористический очерк Герцена о смотре войск в Австрии (*3*). Но затем, видимо не полагаясь на память и желая угостить нас чем-то особенно вкусным, Л. Н. попросил принести из его кабинета книжку Герцена. - Вы послушайте, как все это удивительно метко у него схвачено! - говорил Л. Н. интригующе и подсаживаясь к столу. Принесли небольшую потертую книгу: 'Немой свидетель о заслуге' (*4*).

* * *

Будучи в ударе, Л. Н. читает юмористические вещи бесподобно. И тут, читая искрящиеся юмором отрывки из Герцена, он как-то особенно вкусно пропускал сквозь белые пушистые усы юмористические нотки, когда читал о 'габсбургской губе' кронпринца, о 'зачислении по химии' после смерти и т. п. Было действительно прелестное эстетическое угощение, прерываемое взрывами смеха всех присутствовавших, самого Льва Николаевича особенно. (Он бывает очень смешлив. И его иногда так же тянет посмеяться, как некоторых к рюмке водки или к хорошей сигаре.) После чтения Стасов опять заговорил о Герцене, о его жизни в Лондоне и т. п., но опять не давая ни ярких красок, ни характерных штрихов, Лев Николаевич не возражал и не поддакивал Стасову, а только повторял свое универсальное 'гм'. - Владимир Васильевич, ведь Лев Николаевича лично знал Герцена и бывал у него в Лондоне, - шепнул Стасову один из присутствовавших, когда внимание Льва Николаевича было на минуту отвлечено чем-то. Стасов откинулся своей богатырской фигурой на спинку стула, всплеснул от радостного изумления руками и молебно загудел на весь дом: - Лев Николаевич, напишите ваши воспоминания о Герцене! Ведь это так страшно интересно! Так глубоко, значительно!.. Ради бога, не откладывайте!.. Л. Н. улыбался и пытался отделаться какой-то шуткой, вроде того, что он 'уж столько написал пустяков в своей жизни, что пора и честь знать'. В. В. Стасов вскрикивал при этих словах, как будто ему рвали зуб: - Ай, что вы говорите!

* * *

В январе текущего года в Ясную Поляну пришел с чемоданчиком в руке один из горячих почитателей Льва Николаевича, некто В. В. П (*5*). Оказалось, что он совершил чуть ли не кругосветное путешествие, пока добрался до Ясной Поляны. Сам он из Сибири, сын зажиточных родителей. Но, почувствовав влечение к 'новой жизни', оставил отца и мать и прилепился к своей идее. Был в Японии, был в Америке, в Англии и достиг наконец обетованной земли. С этим-то искателем новой жизни преимущественно и говорил Лев Николаевич за обедом в Ясной Поляне 15-го января текущего года, расспрашивая своего гостя о Сибири, о Японии, об Америке и различных подробностях морского путешествия. - А вы, Лев Николаевич, могли бы вынести подобное морское путешествие, спросил один из гостей. Л. Н. на секунду задумался. - Не знаю, мог бы ли теперь. Но когда в 60-м году я ехал в Лондон, со мною в проливе произошло нечто странное, а главное - столь неожиданное, что я тут же, - Л. Н. нерешительным взглядом обвел присутствующих и, улыбаясь, добавил с комическим недоумением: - ...И отдал дань морю. И настолько, вероятно, это было нехорошо с моей стороны, что один матрос даже сделал мне замечание... Но на обратном пути, через Голландию, хоть и гораздо дальше пришлось ехать по морю, я отлично вел себя... Разговор сосредоточивается на лондонских впечатлениях. Л. Н., перед этим полужаловавшийся, полурадовавшийся, что в последнее время иногда забывает, что было вчера, с мельчайшими деталями рассказывает о лондонских улицах в 60-х годах минувшего века, о литературном вечере, на котором читал Диккенс, несколькими изумительными штрихами набрасывает портрет Диккенса, затем рассказывает о своей первой встрече с Герценом. Сначала Л. Н. хотел просто посетить Герцена, как русский. Но его не приняли. Тогда он послал наверх свою карточку. Через некоторое время послышались быстрые шаги, и по лестнице, как мяч, слетел Герцен. Он поразил Льва Николаевича своим небольшим ростом с наклонностью к полноте, светившимися умом глазами и точно каким-то душевным электричеством, исходившим из него. - Живой, умный, интересный, - пояснил Л. Н., по обыкновению как бы иллюстрируя свои мысли движениями рук, - Герцен сразу заговорил со мною так, как будто мы давно знакомы, и сразу заинтересовал меня своей личностью. Я ни у кого потом уже не встретил такого редкого соединения глубины и блеска мысли... Он сейчас же, - это я хорошо помню, - повел меня почему-то не к себе, а в какой-то соседний ресторан сомнительного свойства. Помню, меня это даже несколько покоробило. Я был в то время франтом, носил цилиндр, а Герцен был даже не в шляпе, а в плоской фуражке. К нам тут же подошли польские деятели, с которыми Герцен возился тогда. Он познакомил меня с ними. Но потом, вероятно, сожалел, потому что сказал мне, когда мы остались вдвоем: 'Сейчас видна русская бестактность: разве можно было так говорить при поляках?' Но все это вышло у Герцена непосредственно и даже обаятельно. Я не встречал более таких людей, как Герцен... И всегда скажу, что он неизмеримо выше всех других политических деятелей. У него была глубина понятий, острота мысли и религиозное сознание... У него же я познакомился и с Огаревым. Но Огарев уже не то. Он милый, хороший, но не то. И у Тургенева этого не было... Но Тургенев был тоже милый и обаятельный человек, - поспешно добавил Л. Н., как бы желая предупредить всякую мысль, что ни питает к Тургеневу неблагожелательное чувство. - Кстати, куда девалась фотография Герцена с Огаревым, которую они мне подарили? - спросил Лев Николаевич, обращаясь к домашним. Ему объяснили, что фотография взята Сергеем Львовичем для отпечатания и распространения (*6*). Л. Н. делает одобрительный знак и опять с особенной душевностью начинает говорить о Герцене, о его замечательном языке, о силе мысли, о тонком остроумии. - Как это удивительно верно у него: 'Когда бы люди захотели, вместо того, чтобы спасать мир, спасать себя; вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать, - как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества' (*7*) . Продолжая восхищаться Герценом, Л. Н. вспоминает об одном своем друге, молодом французе, живущем на Кавказе и написавшем монографию о Герцене (*8*). Л. Н. с нежным сочувствием отзывается об этой работе и говорит: - Очень бы хотелось написать предисловие к ней. Но не знаю, успею ли. Жить осталось так мало...

* * *

Вспоминается еще одна беседа со Львом Николаевичем о Герцене. Дело было в 1893 г. Я был вечером в конце марта у Толстого в их доме, что в Долго-Хамовническом переулке. По обыкновению, были гости. Помню, были: И. И. Горбунов-Посадов, художник Н. А. Касаткин, потом пришел студент Маклаков (теперешний златоуст Государственной Думы) и др. Льва Николаевича не было. Беседа плелась кое-как. Но вот он появился. И все сразу оживились, несмотря на его усталый вид. Но усталость его была только физическая, лицо же сияло каким-то особенным отблеском. У него в этот день было нечто вроде большого праздника. Л. Н. закончил наконец и отправил за границу свою любимейшую работу, над которой горел душой несколько лет: 'Царство Божие внутри вас'. Это и сообщало его лицу особенный отблеск. Не помню уж по какому поводу заговорили о Герцене. Л. Н. еще более озарился и начал глубоким тоном говорить, как огромно значение Герцена для России. - Ведь ежели бы выразить значение русских писателей процентно, в цифрах, сказал Л. Н., показывая на пальцах, - то Пушкину надо бы отвести 30%, Гоголю - 20%, Тургеневу 10%, Григоровичу и всем другим около 20%, а все остальное надо отнести на долю Герцена. Он изумительный писатель! Он глубок, блестящ и проницателен. И, будь он доступен русскому обществу, не было бы 1-го марта... (*9*)