внимательным, затормозил. Они вычислили свое время.

— Мы быстрее.

На другой день стояла ясная погода. Кай с утра сделал несколько кругов и напряженно работал с Хольштейном. В полдень, переодетый, он явился из Милана.

— Хочу сегодня съездить в Ниццу.

Хольштейн удивленно выпрямился.

— Мы же собирались еще потренироваться.

— Сегодня не получится. Мне пришла мысль съездить в Ниццу. Откуда она взялась, не знаю. Что мне нужно в Ницце, я, собственно говоря, не знаю тоже. Так вот, Хольштейн, время от времени внезапно возникают идеи, тут уж ничего не поделаешь. Завтра к обеду я опять буду здесь.

— Да я понимаю, но лучше бы вам все-таки остаться.

Кай положил ему руку на плечо.

— Странная вещь: чувство долга бывает у человека до двадцати пяти и после тридцати пяти лет, — в первый раз на почве идеализма, потом — из практических соображений. Промежуток — это время капризов и безрассудных идей. Так что оставим пока все, как есть, я еще постараюсь очиститься и тем приблизиться к вам.

Кай поехал к принцессе Пармской. Вначале у него такого намерения не было, оно возникло только на подъездах к Ницце, снискало его одобрение и очень успокоило.

У принцессы была комната, заставленная аквариумами и террариумами. Она любила сидеть там по вечерам. Только над одним большим бассейном, густо засаженным валлиснериями и стрелолистом, горела лампа с абажуром. Свет пронизывал воду, которая в темной комнате мерцала прозрачной, светло-зеленой хрустальной глубиной, где медленно плавали очень узкие, изысканные, серебристочерные амазонские птерофиллумы с удлиненными боковыми и грудными плавниками. Красные улитки со своими круглыми домиками мягко покоились на риччиевых мхах, а среди стеклянных листьев элодеи висели со своими причудливо изогнутыми спинками пурпурные и перламутровые гаплохилусы, которые водятся у мыса Лопеса. Принцесса была одна. Она предложила

Каю сесть с ней рядом перед широкими стеклами аквариума.

— Я полагала, что вы в Монце.

— Я только сегодня там был и завтра туда вернусь.

— А сейчас что?

— Вдруг нашло — сел и поехал, не мог удержаться…

— Вы очень молоды, — улыбнулась принцесса.

— Уже нет.

Ее улыбка стала шире.

— Еще да, пока что — да.

— Как раз этого-то я и не знаю. И даже беспокоюсь по этому поводу. Я разбрасываюсь. Не держу хорошенько в руках что-то одно, напротив, вокруг скользит столь многое, но я ничего не удерживаю, да и не стараюсь удержать. Иногда у меня такое чувство, будто я качаюсь туда-сюда: справа — покой, слева — беспокойство… будто качаюсь в последний раз, ибо решение зреет.

— Решения, пожалуй, принимаются только до двадцати лет, — бережно сказала принцесса. — Потом первая форма оказывается уже затвердевшей. Что происходит позднее, возможно, принимают за решения потому, что для этого имеются более громкие названия. Но чаще всего это бывает всего лишь рябь на поверхности, перемена окружения, возможно, также и склонностей, но решения — с ними давно все решено.

— До сих пор я жил, ужасно боясь оказаться на распутье, но увидел, что этого все же не избежать. Я должен решить, как пойдет моя дальнейшая жизнь. Раньше я всегда думал, она пойдет, как сейчас, теперь я уже не так уверен — мне начинают нравиться границы, по крайней мере, я смотрю на них другими глазами. Раньше я воспринимал их как препятствие; теперь понимаю, что они могут заставить сосредоточиться. Тут целый комплекс: тишина, покой, клочок земли, возможно, еще и жена, работа, добровольное решение укорениться, расшириться, круг обязанностей, — словом, прочное существование. Вы знаете, что и об этом существует четкое представление: жизнь, направляемая из центра, а не с периферии, радиус, а не касательная.

Принцесса какое-то время смотрела на него.

— Я старая женщина и успела узнать: не существует ни прочных уз, ни прочного союза. Однако существует прочное отторжение.

Кай кивнул, следя за поворотами узких, изящных рыбок за стеклянными стенами.

— Это борзые среди рыб, — нежно сказала принцесса. — Он и такие же элегантные, как эти собаки. Карпы полезней, но какая польза от этого самим карпам?..

Рыбы кружили друг за дружкой, рея, как бабочки, в зеленой воде.

— Когда с человека, таскающего камнb, снимают его бремя, он испытывает облегчение, — продолжала принцесса. — Когда снимают бремя с души, она стонет. В течение жизни многих поколений мы так отучились от свободы, что балласт воспринимаем как добро. Зачем вы хотите что-то на себя взвалить? Не важно, как течет река — прямо или с тысячью излучин; главное, чтобы она впадала в море, а не в пруд, который вертит мельницы и в котором мочат лен и полощут белье.

Она стала говорить громче. Кай наслаждался этим редким мгновеньем и нашел верный тон, чтобы сказать ей нечто такое, от чего на лице у нее мелькнула улыбка:

— Отвечу вам вашими же словами: как вы молоды…

— Не увиливайте. Конечно, я воспользовалась образами, а образы никогда ничего не доказывают, всегда только подтверждают. От доказательств в мире ничего не зависит: присмотритесь к столетиям, — они сформировались без доказательств и без справедливости. Это смертный приговор всякой демократии, как бы мы по-человечески ни старались ее понять. А также смертный приговор всему полезному.

Кай нахмурил лоб.

— Полезное — как это звучит! Крайне противно, отдает засаленными мелкими деньгами. Вот появляется такое слово, приклеивается к какому-то понятию и начинает раздуваться: Ты — это я! При этом оба существуют врозь, и слово неизменно во много раз беднее, чем стоящее за ним чувство. Надо иметь это в виду, ибо так легко и безопасно, исходя из слова, сделать смешным то бессловесное, что за ним стоит. Надо, наверно, пытаться старательнее описывать и начинать с другой стороны.

Принцесса Пармская склонила свое широкое увядшее лицо.

— Теперь вы задели мою слабую струну. Нет ничего бесполезнее языка. Замечаешь это, когда подолгу бываешь в одиночестве. Язык приходит с улицы, и что-то от нее в нем всегда остается. Он обобщает до недоразумения то, что должно оставаться личным. Хорошего язык принес только одно… — В углах рта у нее заиграла ироническая улыбка.

Кай в ожидании поднял брови.

Принцесса понизила свой глуховатый голос:

— Он способствовал заблуждению, будто бы содержание важнее формы…

В ней всколыхнулась волна веселья, мягкая сердечная радость, лукавство и даже некоторая злобинка.

— Дело не в том, сколько земли мы выберем из какой-то шахты, а в том, как мы примемся за эту задачу. Жест важнее содержания. Содержание известно, оно скучно и в итоге бессмысленно, ведь мы умираем, не вникнув в него, и оно к нам не относится. Оно нам чуждо, и мы над ним только попусту бьемся. А вот жест принадлежит нам, он настолько наш, что без нас его не существует. И оттого, что он так связан с нами, он вечен. Но это ничего не значит, слово «вечный» в буквальном смысле подобно вспомогательному глаголу. Те истины, не постигнув коих, мы умираем, — не имеют смысла. Тем не менее искать их хоть и не геройство, но все же достойное дело. Можно плыть по течению, это делаешь недолго, — ведь только когда