Страна свободы не подходила для него. Птицей ее свободы был сокол, и люди, которых он встречал, были отмечены этим символом; поэтому как только Свинтону удалось собрать деньги, достаточные для оплаты билетов второго класса на пароходе «Канард», он поспешил отплыть в страны, более благоприятные для него и его возлюбленной.

Когда они прибыли в Лондон, у них было ненамного больше средств, чем стоимость одежды на них; они остановились в дешевом отеле с соседями-полуджентльменами, в районе, где почти каждая улица, площадь, парк, место или терраса назывались одним и тем же именем Вестборн.

К этому кварталу и направился мистер Свинтон после того как покинул Бонд Стрит; взяв экипаж за два пенни, он вскоре оказался в Роял Оак, что было недалеко от его загородной квартиры.

— Они уехали! — воскликнул мистер Свинтон, входя в снятые ими комнаты и обращаясь к красивой женщине, единственной, кто кроме него жил там.

Это была Фан, в шелковом платье, несколько потертом и перекрашенном, но все же украшавшем эту женщину. Фан, с ее прекрасными волосами, как будто подросла — она не была более одета как слуга и снова выросла до титула жены!

— Уехали? Покинули Лондон, как ты полагаешь? Или только гостиницу?

Эти вопросы говорили о том, что она все еще доверяла мужу.

— И то и другое.

— И ты не знаешь, куда, верно?

— Да, я не знаю.

— Ты думаешь, они покинули Англию?

— Я не знаю. Они выехали из «Кларендона» 25 числа прошлого месяца — 10 дней назад. И знаешь, кто был там, встречал и провожал их?

— Не знаю.

— Но кто, как ты думаешь?

— Не знаю, нет.

Она могла кое-что предполагать. У нее была мысль, но она не высказывала ее, так же как и прочие мысли относительно этого человека. Если бы она все же высказалась, прозвучало бы имя Майнард.

Но она ничего не сказала, предоставив мужу возможность объяснить всё.

Он так и сделал, отрезвив супругу.

— Хорошо, я скажу. Это был Лукас. Та самая тупоголовая скотина, которую мы встретили в Ньюпорте и затем в Нью-Йорке.

— Да, лучше бы мы не встречали его ни там и ни здесь. Это человек, с которым не следовало иметь никаких дел, Дик.

— Мне это хорошо известно. Возможно, у меня еще будет шанс отплатить ему за все вдвойне.

— Итак, они уехали; и, я полагаю, тем самым на них можно поставить крест. Хорошо, пусть будет так, меня они больше не интересуют. Я вполне довольна возвращению в старую и дорогую мне Англию.

— И в эти дешевые комнаты?

— Мне все равно. Лачугу здесь я предпочитаю дворцу в Америке! Я лучше бы жила на чердаке в Лондоне, здесь, в этих дешевых комнатах, которые ты так любишь, чем стала хозяйкой того дома на Пятом Авеню, где мы так вкусно пообедали. Я ненавижу их республиканскую страну!

Такие чувства были свойственные женщине, произнесшей эти слова.

— Я получу все это, — сказал в ответ Свинтон, имея в виду, конечно, не страну, а дом на Пятой Авеню. — Я завладею всем этим, даже если мне потребуется десять лет на выполнение такой операции.

— Ты по-прежнему намерен продолжать это дело?

— Конечно, почему я должен отступить?

— Но, возможно, ты упустил свой шанс. Этот мистер Лукас может завоевать расположение леди?

— Вах! Я не вижу у него ничего такого, что могло бы понравиться ей, — он обычная ничем ни примечательная скотина. Он сейчас вертится вокруг нее, без сомнения. Но что с этого? Я не думаю, чтобы у него что-нибудь вышло с мисс Джулией Гирдвуд. Кроме того, я знаю, что ее мать будет против этого. Если я и потерял шанс добиться ее, так только благодаря тебе, милая.

— Благодаря мне? И как же это, хотела бы я знать?

— Если бы не ты, я был бы здесь несколько месяцев назад, и я мог бы предотвратить их отъезд, или, еще лучше, сумел бы поехать вместе с ними. Я смог бы это сделать. Мы потеряли время на то, чтобы собрать деньги на билеты для нас обоих.

— Замечательно! И я одна виновата в этом, как я понимаю? Я думаю, что я внесла свою долю. Ты, наверное, забыл, что были проданы мое золото, мои кольца и браслеты, и даже моя великолепная шкатулка?

— А кто подарил тебе все это?

— Замечательно! Вполне достойно тебя — напомнить мне об этом сейчас! Как жаль, что я так и не приняла у тебя эти подарки.

— И мне жаль, что я так и не подарил их тебе.

— Негодяй!

— Ах! Ты, как всегда, знаешь как меня назвать, ты всегда можешь подобрать для меня гадкое слово!

— Да, я буду называть тебя жалким ничтожеством, трусом!

Это задело его за живое. Возможно, это был не единственный обидный и вполне оправданный для него эпитет, но ему было особенно неприятно, что жена знала его слабое место.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, внезапно покраснев.

— Что я имею в виду? Что ты трус, и ты это знаешь. Ты герой безнаказанно оскорблять женщину, но когда мужчина встанет у тебя на пути — нет! Ты ничего не можешь ему сказать, только шипишь как гусь! Вспомни Майнарда!

В первый раз за все время был брошен такой упрек открыто, хотя уже не раз после памятных сцен в Ньюпорте она высказывала разнообразные намеки по поводу схемы, позволившей ему избежать дуэли. Ранее он предполагал, что для нее это не более чем подозрения, поскольку она никак не могла знать о послании, доставленном якобы слишком поздно. Он приложил немало усилий, чтобы скрыть это обстоятельство. Однако из того, что она сейчас сказала, было ясно, что она знает все.

И это было действительно так. Джеймс, официант и другие слуги рассказали ей о всех сплетнях и слухах, ходивших в гостинице; все это, дополненное ее собственными наблюдениями, составило цельную картину. И если ее подозрение только неприятно беспокоило Свинтона, то ее уверенность просто бесила его.

— Повтори, ну-ка еще раз повтори свои слова! — закричал он, вскакивая со стула. — Повтори это снова, и я, клянусь Б-гом, достойно отвечу на этот грязный пасквиль!

Подтверждая свою угрозу, он схватил деревянный стул и занес его над головой своей супруги.

Во всех их многочисленных перепалках никогда еще не доходило до такого — их отношения дошли до критической точки.

Она не была высокой или сильной — только красивой, в то время как задирами были оба. Но она не верила в то, что он способен ее ударить; и в то же время она чувствовала, что если она дрогнет, то тем самым признает себя побежденной. Пускай даже если ее ответ оскорбит его.

Поэтому она ответила с особенной издевкой.

— Говоришь, повторить? Помнишь Майнарда? Я не должна напоминать тебе о нем, ты и так навряд ли его забудешь!

Едва эти слова успели слететь с ее губ, как она горько пожалела об этом: стул опустился на ее красивую головку, и от сильного удара она рухнула на пол как подкошенная!

Этот день в истории Парижа запомнится как самый позорный, отмеченный горем и гневом.

И не только парижанам, но и всем французам — тем, кто в этот день потерял свободу.

Для парижан этот день стал днем слез; и теперь каждая его годовщина никогда не проходит для французов без того, чтобы не услышать плач в каждом доме, плач, идущий из глубины сердца.