Такой вопрос был вызван некоторым воспоминанием. Однажды в ее детской жизни была подобная сцена. Выглянув из окна в Лондоне, она увидела церемонию: мимо проходил принц. Она слышала крики «ура», видела, как машут шляпами и носовыми платками. Подобно недавним проводам, возможно, лишь меньше страсти и искреннего энтузиазма. С тех пор, в своей спокойной жизни на одном из островов на Малых Антиллах, губернатором которого был ее отец, она видела немного сборищ толпы и еще меньше — такого возбужденного скопления людей, какое было совсем недавно. Таким образом, ничего странного не было в том, что она вспомнила церемонию прохождения принца.

И все же как радикально отличались ее чувства, которые вызвали в ней эти две сцены! Настолько, что даже женщина из Вест-Индии — ее служанка — поняла это различие.

— Принц! — отвечала Сабина, презрительно качнув головой и выражая тем самым свое лояльное отношение к королевским особам. — Принц в этой стране, Америке! Как бы не так! Этот господин собрал вокруг себя столько народу только потому, что он бармен. note 8

— Бармен?

— Да, мисс. Вы слышали, как они кричали «Да здравствуют бары!» Все они бармены в этих Соединенных Штатах.

Дочь губернатора пришла в некоторое замешательство; она знала, что из себя представляют бармены. Она жила в Лондоне, где на каждой улице был по крайней мере один бар или таверна — в том числе и недалеко от ее знаменитого дома. Но чтобы существовала целая нация барменов?

— Все бармены! — воскликнула она в удивлении. — Ну и небылицы, Сабби, ты сочиняешь!

— Совсем нет, мисс Бланш. Сабби говорит вам правду. Правда, потому что в евангелии написано, что все жители Америки — бармены.

— Кто же тогда пьет все это?

— Что пьет?

— Ну, то, что они продают! Вино, пиво, джин? В Лондоне они ничего кроме этого не делают, эти владельцы баров.

— О! Теперь до меня дошло, мисс. Я вижу, что вы меня не совсем поняли, девочка. Я не хотела сказать, что все они продают спиртное. Совсем наоборот. Они рес-публиканцы, поскольку они не доверяют королям и королевам — даже в нашей славной Виктории. Они доверяют только простым людям, плохим и злым.

— Оставь, Сабби! Я знаю, что ты ошибаешься. Этот молодой человек не злой. По крайней мере, он не выглядит злым, и все они в него верят. Вы видели, как они его носили на руках, и, хотя это довольно смелый поступок, те девушки поцеловали бы его, если бы приблизились к этому человеку. Да и я тоже. Он выглядел таким гордым, таким красивым, таким замечательным! Он в десять раз лучше, чем принц, которого я видела в Лондоне. Вот он какой!

— Замолчите, девочка! Не дай Б-г, если ваш отец, королевский губернатор, услышит подобные речи. Он сильно рассердится. Я знаю, что он не любит республиканцев, и будет недоволен, если услышит, как вы их хвалите. Он их ненавидит, как ядовитых змей.

Бланш ничего не ответила на это. Она даже не слышала это мудрое предостережение. Ее уши перестали воспринимать слова Сабины, поскольку один человек в этот момент поднимался по ступенькам лестницы.

Это был тот, о котором они говорили.

Поднявшись на палубу недалеко от места, где сидела девочка, он устремил свой взгляд на залив.

Поскольку его лицо не было обращено к ней, Бланш имела возможность внимательно его рассмотреть без опасения быть обнаруженной.

И она делала это с истинным детским любопытством.

Он был не один. Его спутником был человек, которого она видела рядом с ним в экипаже.

Но она не обращала внимания на джентльмена средних лет с огромными серыми усами. Только на того, чью руку так стремились пожать и поцеловать те девушки.

Она сидела, смотря на него с удивлением и вопросом в глазах, как голубка Зинаида на луч света, пробивающийся снаружи в щель темной пещеры. Сидела, осматривая своего героя с головы до пят, не обращая внимание на речи Сабины, полагавшей, что от него исходит обаяние змеи, с которым была знакома по Вест-Индии.

Это было всего лишь удивление, вошедшее в жизнь девочки — что-то новое и необычное — нечто большее, чем простая игрушка — и даже более яркое, чем детское воображение, вызванное рассказами Аладдина.

Снова стоял Майнард на палубе океанского судна и глядел на белый след, оставляемый пароходом позади себя.

Эмпайр Сити, если смотреть на него со стороны океана, выглядел малопривлекательно и не представлял собой объект, достойный наблюдения. Также не представляют никакого интереса большой купол Св. Паула в Лондоне, Триумфальная Арка в Париже или даже Отель имени Св. Чарльза, когда вы огибаете Англию по морю, как считают жители Нового Орлеана. Если вы подплываете к Нью-Йорку, ваш взгляд выхватывает из открывающейся картины два-три острых шпиля, которые скорее предназначены скрасить архитектуру большой деревни, а также возвышающийся купол, который скорее всего является крышей цирка или просто миражом, воздушным замком. Привлекающий наибольшее внимание объект — любопытный круглый Замок с садом позади него; но лишь отдаленный взгляд не способен заметить его запущенное состояние, и, только приблизившись, можно увидеть такое, что заставит прекратить его рассмотрение.

Нужно однако отметить, что Нью-Йорк имеет замечательную возможность искупить свою запущенность, если взглянуть на побережье. Это все еще собственность городских властей, как я полагаю; и если бы это принадлежало Хаусману, вместо Хоффмана, мера города, Манхеттен вскоре представился бы заливу во всем своем великолепии, достойный прекрасного устья реки с тем же названием.

Завершим наше краткое отступление на гражданские, экономические и архитектурные темы и вернемся к пароходу компании Камбрия, на скором ходу прокладывающему путь в океан.

Революционный лидер не думал ни о чем подобном, когда стоял на палубе и бросал свой прощальный взгляд на Нью-Йорк. Его мысли были совсем о другом, и одна из них — правильно ли он поступил, приняв приглашение возглавить революционный поход в Европу?

Он оставлял землю, на которой долго жил и которую любил, любил ее людей и ее институты. Он пускался в весьма рискованное предприятие, чреватое большой опасностью; не как легально воюющий солдат, который ничем не рискует, если проиграет на поле битвы, — он сохранит свою жизнь и попадет в плен; но как революционер и мятежник, который, если будет побежден, не может надеяться на снисхождение, — его ожидает только позорная смерть, и он даже не будет похоронен.

В то время, однако, все было по-другому, мятежник и патриот означало одно и то же, пока первое не было опозорено крупным восстанием — первым в истории, жестоким и бесполезным, первым, которое по праву может называться бесславным.

А до этого таким званием можно было гордиться, это была священная обязанность; и, вдохновленный этими мыслями, он смотрел вперед без опасений, а назад — без большого сожаления.

Было бы неправдой утверждать, что он был совсем безразличен к тому, что оставлял. Много истинных друзей осталось в покидаемой им стране, множество рук, которые он тепло пожимал, возможно, никогда более не встретятся в рукопожатии!

И, кроме того, был еще один разрыв, переживаемый острее остальных.

Правда, всплеск эмоций, охвативший его на палубе покидавшего Ньюпорт парохода некоторое время назад, уже поутих.

Неделя прошла с тех пор, неделя в бурных сценах вольного обращения со спиртными напитками в комнате, окруженной храбрыми флибустьерами, неделя в пивных барах вместе с сосланными республиканскими патриотами, неделя в звоне бокалов, наполненных рейнским вином и осушенных под песни Шиллера и дорогой немецкой родины.

Таким образом, эта бурная жизнь, сменившая спокойствие ньюпортской гостиницы, была на пользу Майнарду. Это позволило ему меньше думать о Джулии Гирдвуд. И все же воспоминание о ней посетило