покупками. В тот раз это были трос и смола.

– Бедняга! –говорит она, вспоминая обман, который тогда простила и который сейчас кажется тем более простительным, – ему не нужно было обманывать старую мать. Хотела бы я, чтобы было по- другому.

– Какое черное небо! – добавляет она, вставая и подходя к двери. – Если не ошибаюсь, будет буря. К счастью, Джек хорошо знает реку между нашим домом и переправой – если не отправился дальше. Какое счастье, что мальчик не пьет и вообще всегда так осторожен. Ну, наверно, мне нечего опасаться. Но все равно мне не нравится, что он так опаздывает. Боже милостивый! Неужели одиннадцать? Ха! А это что? Он, надеюсь!

Она выходит из дома и обходит его: река протекает за ним. Повернув за угол, она слышит глухой звук – это лодка коснулась причала; потом более громкий скрип – весла вынимают из уключин. Это «Мэри» у причала; через несколько секунд миссис Уингейт убеждается в этом, видя сына, который идет с полными руками. В одной большой коричневый бумажный пакет, а в другой весла. Она знает привычку сына прятать весла под навесом: необходимая предосторожность, потому что дорога близко и кому-нибудь может прийти в голову мысль увести лодку.

Встретив мать на полпути, он отдает ей покупки, и они вместе заходят в дом. Только тут мать спрашивает его, почему он задержался.

– Что тебя задержало, Джек? Много времени тебе понадобилось, чтобы добраться до переправы и назад.

– До переправы? Я проплыл гораздо дальше – до начала тропы через луг сквайра Пауэлла. Там я высадил капитана.

– О! Вот оно что!

Ответ удовлетворительный, и она его больше не расспрашивает, потому что достает чайный котелок и бросает в него три ложки чая – одну для сына, другую для себя, а третью для котелка: таков обычай. Для чая уже поздно; но обычный ужин задержался из-за появления капитана, и поэтому миссис Уингейт не возражает против чая.

Котелок уже стоял на угольях; как всегда, все остальное готово к приходу Джека Уингейта, и ему остается только сесть за стол, на котором горит новая только что зажженная свеча.

Занятая заваркой чая и добавлением молока, добрая женщина не замечает ничего особенного в лице сына, ибо она еще не видела его на свету. И вот, когда она протягивает ему чашку и свеча озаряет его лицо, она видит то, что заставляет ее вздрогнуть. Не обычное печальное выражение, к которому она привыкла. Это выражение сменилось мрачным гневом, как будто сын думает о только что полученном оскорблении.

– Что с тобой, Джек? –спрашивает она, держа чашку в дрожащей руке. – Что случилось?

– О, ничего особенного, мама.

– Ничего особенного! Почему тогда ты такой мрачный?

– Почему ты считаешь, что я мрачный?

– Как это почему? Лоб у тебя того же цвета, что небо снаружи. Послушай, скажи мне правду! Что случилось?

– Ну, мама, раз уж ты так спрашиваешь, я скажу тебе правду. Что-то действительно случилось, точнее сказать, пропало.

– Пропало? Кто-нибудь украл вещи в лодке? Ведро для рыбы или подушку на корме?

– Нет, это все на месте; никто ничего не крал. Кое-что уничтожили.

– Что именно?

– Цветок – растение.

– Цветок! Растение!

– Да, «окровавленную любовь», которую я посадил на могиле Мэри после похорон. Помнишь, я тебе рассказывал об этом, мама?

– Да… помню.

– Ну так вот, ее нет на месте.

–Значит, ты был на церковном кладбище?

– Да.

– Но почему,Джек?

– Ну, мама, я проплывал мимо, и мне захотелось взглянуть – такое внезапное желание, которому я не мог сопротивляться. Я подумал, что если постою у могилы и помолюсь, мне станет легче. Так бы и было, конечно, если бы я не обнаружил, что цветка нет.

– Цветок исчез? Его срезали ли выкопали?

– Очевидно, вырвали с корнем. Ничего не осталось!

– Может, овцы или козы. Они часто забираются на кладбище; если не ошибаюсь, я видела их на переправе. Должно быть, они съели!

Мысль для него новая, и поскольку такое возможно, он какое-то время размышляет. Однако недолго, потому что сразу понимает, что это неверно: он посадил растение так глубоко и прочно, что никакое животное не смогло бы его вырвать. Козы или овцы могли объесть верхушку, но не больше.

– Нет, мама! – наконец отвечает он. – Это не козы и не овцы; это сделала рука человека – лучше сказать, лапа человеческого тигра. Нет, не тигра, скорее грязной кошки!

– Значит, ты кого-то подозреваешь?

– Подозреваю? Я уверен, будто сам это видел, что работа Дика Демпси! Я собираюсь посадить на прежнее место новый цветок и понаблюдать за ним. Если он вырвет и его, потребуется копать новую могилу на кладбище у переправы Мошенников , и похоронят в ней мошенника, какого свет не видел! Проклятый негодяй!

– Дорогой Джек! Не позволяй страстям овладеть тобой, не говори так, это грех. Ричард Демпси, конечно, плохой человек; но Господь по-своему с ним поступит и накажет. В конце концов это ведь только сорняк.

– Сорняк? Мама, ты ошибаешься. Этот сорняк, как ты его называешь, был серебряной струной, которая связывала мое сердце с Мэри. Не могу тебе описать, какое утешение я получил, сажая его в землю. И теперь, когда увидел, что его вырвали, снова почувствовал всю горечь. Я надеялся увидеть, как он расцветет весной и будет напоминать мне о моей погибшей любви, о той, что, как и цветок, лежит окровавленная. Но… конечно, я ничего не могу теперь для нее сделать, она мертва; но не мог сделать и для живой!

Он закрывает лицо руками, чтобы скрыть слезы, которые катятся по щекам.

– О, сын мой! Не переживай так! Подумай, что она сейчас счастлива – на небе. Она, конечно, там, судя по всему, что я о ней слышала.

– Да, мама, – серьезно отвечает Джек, – она там. Если когда-нибудь женщина была достойна неба, так это она.

– Ну, это должно тебя утешить.

– Немного утешает. Но подумать только, что я потерял ее навсегда, никогда не увижу ее милое лицо! О! Как это ужасно!

– Конечно. Но подумай и о том, что не один ты страдаешь. Никто не избегает таких страданий – рано или поздно. Такова общая судьба – и богатых и бедных. Вспомни капитана! Он страдает, как ты. Бедняга! Мне его жаль.

– Мне тоже, мама. И я хорошо понимаю, что он чувствует, хотя он слишком горд, чтобы показывать это. Даже сегодня – несколько раз я видел слезы у него на глазах, когда мы говорили о вещах, напоминающих о мисс Винн. Когда солдат – опытный боевой солдат, такой, как он, – предается слезам, горе его велико. Несомненно, у него разбито сердце, как и у меня.

– Но все пройдет, Джек. Человек не должен горевать вечно, сколь бы дорог ни был ему другой человек, которого он потерял. К тому же это грех.

– Да, мама, я постараюсь думать о чем-нибудь веселом, покоряясь воле неба.

– Ах! Вот хороший мальчик! Так и должно быть: небо тебя не забудет, а утешит. Давай больше не говорить об этом. Ты совсем не ешь!