Бланка, высившуюся на западе. Белую мантию, ниспадавшую с плеч горы, окрасили розовые блики, во впадинах ущелий она становилась алой, пурпурной и от контраста с темными лесами, росшими на склонах Сьерры, казалась еще прекраснее.

В этот вечер закат был особенно яркий. На западе громоздились разноцветные облака; золото, пурпур и лазоревая синева сочетались в пышном великолепии; облака принимали самые причудливые очертания, и могло показаться, что это сияющие, восхитительные существа из какого-то иного мира. Эта картина должна была радовать глаз, развеселить сердце, полное печали, а счастливое сделать еще счастливей.

Она не осталась незамеченной. На нее устремлены были глаза, очень красивые глаза, и все же в них была печаль, никак не гармонировавшая с картиной, на которую они смотрели.

Не сияние закатного неба омрачило эти глаза. Хотя они и были устремлены на него, не о нем была печаль, отразившаяся во взоре. Не тем полно было сердце.

Обладательница этих глаз – не юная девочка, а девушка в расцвете красоты. Она стояла на асотее великолепного дома и, казалось, любовалась пышным закатом, однако размышляла она не о закате, но о вещах далеко не столь приятных.

Даже отблеск пламенного неба, падая на ее лицо, не мог рассеять пробегавшие по нему тени. Сумрак в душе оказался сильнее, чем свет внешнего мира. Тени омрачали прекрасное лицо, потому что тень окутала сердце.

И все же лицо ее было прекрасно и прекрасна фигура, высокая, величавая, с нежной грацией и мягкими очертаниями. Эта красавица была Каталина де Крусес.

Она стояла на асотее одна, окруженная лишь растениями и цветами. Склонившись над низким парапетом, она смотрела на запад и видела заходящее светило.

Порой она поднимала глаза к небу и солнцу, но чаще смотрела в глубину сада, на теннистую рощицу диких китайских деревьев, сквозь стройные стволы которых сверкала серебряная лента реки. На этой рощице ее глаза время от времени задерживались с выражением какого-то странного интереса. Неудивительно, что это место притягивало ее взор. Здесь впервые она, точно завороженная, слушала обеты любви; оно было освящено поцелуем, и в своих мечтах она вознесла его с жалкой земли в небесную высь. Неудивительно, что для нее не существовало места прекраснее. В самых прославленных садах мира, даже в раю не могло быть такого прелестного теннистого уголка, как маленькая зеленая беседка, которую она сама устроила в листве этих диких китайских деревьев.

Почему же ее взгляд так печален? Ведь в этом прибежище сегодня же ночью она встретится с тем, кто сделал для нее этот уголок священным. Почему она так печальна? Ведь, предвкушая встречу, она должна бы сиять от радости.

Временами, когда она думала о предстоящей встрече, так оно и было. Но на ум приходила и другая мысль, это она вызывала тревожное чувство, из-за нее набегали на лицо тени. Что же это за мысль?

Каталина держала в руках бандолу. Она опустилась на землю и стала наигрывать старинную испанскую песню. Но она не в силах была справиться с собой. Мысли блуждали далеко, пальцы не слушались.

Она положила бандолу, снова встала и принялась ходить взад и вперед по асотее. Прогулка не приносила успокоения. Порой сеньорита останавливалась и, опустив глаза, казалось, над чем-то задумывалась. Потом снова начинала ходить и опять застывала на месте. И еще и еще раз, все молча, без единого слова.

Один раз она прошла вокруг асотеи, заглядывая во все уголки между растениями и цветочными горшками, словно искала что-то; но поиски не увенчались успехом, ничто не привлекло ее внимания.

Она опять села на скамью и взяла бандолу. Но, едва коснувшись пальцами струн, отложила инструмент и вскочила, словно вдруг вспомнила что-то очень важное.

– Как же я не подумала об этом? Ведь я могла уронить в саду! – прошептала она и сбежала по лесенке вниз, в патио.

Узкий коридор вел из патио в сад. Через мгновение Каталина уже шла по усыпанным песком дорожкам, поминутно наклоняясь и заглядывая за каждое деревце, за каждый кустик – всюду, где могло бы остаться незамеченным то, что она искала.

Она обшарила все уголки, потом ненадолго задержалась в зеленой беседке меж китайских деревьев – ведь это место было ей особенно мило. Но вот она покинула сад; на лице ее по-прежнему тревога: видно, сеньорита не нашла то, что потеряла.

Она вернулась на асотею, опять взяла в руки бандолу и, как прежде, проведя по струнам, отложила ее, поднялась и опять заговорила сама с собой:

– Как странно! У меня в комнате ее нет... В зале, в столовой, на асотее, в саду – нигде нет... Куда она могла затеряться? О Господи! Что, если она попала в руки отца? Там все так ясно, нельзя не понять... Нет, нет, нет!.. А вдруг она попала в другие руки? В руки его врагов! Там сказано: сегодня ночью... Правда, не сказано, где, но упомянуто время, а о месте нетрудно догадаться... Если бы я знала, как предупредить его! Но я не знаю, и он придет. Горе мне, теперь уже ничего нельзя предотвратить! Только бы она не попалась врагам! Но куда же она могла затеряться? Матерь божия, куда же?..

Все это говорилось с таким волнением, что было ясно: сеньорита потеряла что-то очень для нее важное и дорогое. Это было не что иное, как записка, принесенная Хосефой, в которой Карлос писал, что придет сегодня ночью повидать Каталину. Неудивительно, что ее так встревожила потеря. Содержание записки не только могло погубить ее доброе имя, но подвергало опасности жизнь любимого ею человека. Вот почему черные тени омрачили ее лицо, вот почему она в тревожных поисках обошла весь сад и асотею.

– Придется спросить Висенсу, – продолжала она. – А очень не хочется. Я не верю ей больше. Она так изменилась! Была искренняя, честная, а стала лгуньей и лицемеркой. Уже два раза я уличила ее во лжи. Что это значит?

Каталина помолчала, словно в раздумье.

– И все-таки придется спросить ее. Может быть, она нашла бумажку, подумала, что это что-нибудь ненужное, и бросила в огонь. По счастью, она не умеет читать. Но ведь она встречается с теми, кто умеет... Да, я совсем забыла про солдата, ее дружка. Что, если она нашла записку и показала ему?.. Боже праведный!

Мысль о такой возможности была мучительна, сердце сеньориты забилось сильнее, она учащенно задышала.

– Это было бы ужасно! – продолжала она. – Хуже ничего быть не может!.. Не нравится мне этот солдат, в нем есть что-то хитрое и низкое... Говорят, он дурной человек, хотя комендант и благоволит к нему. Упаси Бог, если записка у него! Нельзя терять времени. Позову Висенсу и спрошу ее.

Она подошла к парапету и крикнула вниз:

– Висенса! Висенса!

– Что, сеньорита? – раздался голос откуда-то из дому.

– Поди сюда!

– Сейчас, сеньорита.

– Быстрей! Быстрей!

Девушка в короткой пестрой юбке и белой кофточке без рукавов вышла в патио и поднялась по лестнице на крышу.

Светло-коричневый цвет кожи выдавал, что она метиска родилась от брака индейца с испанкой. Она была недурна собой, но, взглянув на ее лицо, никто не подумал бы, что она добра, честна, приветлива: лицо это было злобное и хитрое. И держалась она дерзко и вызывающе, как человек, виновный в преступлении, которое уже обнаружено, и готовый на все. Такой тон появился у нее недавно, и ее хозяйка наряду с другими происшедшими в ней переменами заметила и это.

– Что вам угодно, сеньорита?

– Я потеряла небольшой листок бумаги, Висенса. Он был свернут трубочкой... не так, как письма, а вот так. – И она показала девушке листок, свернутый так же. – Тебе не попадалась такая бумажка?

– Нет, сеньорита, – тотчас последовал ответ.

– Может быть, ты вымела ее или бросила в огонь? Она такая неважная с виду, да и в самом деле пустяковая, но на ней рисунок, который мне хотелось переснять. Не уничтожили ее, как ты думаешь?

– Не знаю, сеньорита. Только я-то ее не уничтожала. Уж я-то ее не выметала и не бросала в огонь. Как же я выкину бумажку, раз я не умею читать? Ведь так можно выкинуть что-нибудь нужное.