таки эсэсовцы в последнее время ухлопали много наших. Всех мы не можем спасти.

Гольдштейн поднялся.

— Мне еще надо как-то устраиваться на ночлег.

— Если ничего не найдешь, спроси Бергера.

— Хорошо.

509-й лежал рядом с кучей трупов между двумя бараками. Куча в этот раз была выше, чем обычно. Вчера вечером в лагере не давали хлеба. Это всегда было заметно на следующий день по количеству трупов. Дул мокрый, холодный ветер, поэтому 509-й придвинулся совсем близко к куче: мертвые защищали его от холода.

«Они защищают меня, — думал он. — Они защитили меня от крематория, а теперь защищают от ветра». Этот холодный, мокрый ветер гнал куда-то по небу дым Флорманна, чье имя он теперь носил. Несколько обгоревших костей его скоро попадут на мельницу и превратятся в костную муку. И лишь имя — самое недолговечное и условное из всего, чем наделен человек, — осталось и превратилось в щит для другой жизни, борющейся со смертью.

Он слышал, как охали, кряхтели и шевелились трупы. В них еще бродили соки. По отмирающим тканям ползала вторая, химическая смерть, расщепляя и отравляя их газами, готовя их к распаду, — и словно призрачные отражения отступившей жизни, вздувались и опадали животы, из легких с шумом вырывался воздух, а из глаз, как запоздалые слезы, сочилась мутная жидкость.

509-й поежился. На нем была гонведская[13]гусарская куртка, одна из самых теплых вещей в бараке, которую по очереди надевали те, кто спал снаружи. Он посмотрел на тускло мерцающие в темноте галуны обшлагов. Ему вдруг пришло в голову, что все это похоже на иронию судьбы: именно теперь, когда он опять вспомнил о своем прошлом и о самом себе и не желал больше быть просто номером, — именно теперь он вынужден был жить под именем умершего, да еще облачившись в венгерский военный мундир.

Он опять поежился и спрятал руки в рукава. Он мог бы отправиться в барак и несколько часов поспать в его смрадном тепле, но он не сделал этого. Он слишком разволновался. Лучше остаться здесь и мерзнуть, уставившись во мрак ночи, и ждать от этой ночи неизвестно чего. «Это как раз то, что сводит с ума, — думал он. — Это ожидание — как сеть, раскинутая над лагерем, в которой запутываются все надежды и страхи. Я жду, а Хандке с Вебером притаились где-то за спиной; Гольдштейн ждет, а сердце его каждую секунду грозит остановиться; Бергер ждет и боится, как бы его не сунули в газовую камеру вместе с рабочей командой крематория раньше, чем нас освободят; все мы ждем и не знаем, отправят ли нас в последний момент по этапу, в лагеря смерти, или…»

— 509-й, — послышался из темноты голос Агасфера. — Ты здесь?

— Здесь. Что случилось?

— Овчарка умерла — Агасфер подковылял ближе.

— Он же не болел, — сказал 509-й.

— Нет. Просто уснул и больше не проснулся.

— Помочь тебе его вынести?

— Не надо. Мы тоже были на улице. Он лежит вон там. Я просто хотел сказать кому-нибудь об этом.

— Да, старик.

— Да, 509-й.

Новая партия прибыла неожиданно. Железнодорожные пути к западу от города были на несколько дней выведены из строя. В составе одного из поездов, прибывших сразу же после восстановительных работ, было несколько товарных вагонов. Их должны были отправить дальше, в один из лагерей смерти. Однако ночью железнодорожное полотно опять разбомбили. Поезд простоял на станции целый день, потом людей отправили в лагерь Меллерн.

Это были только евреи, евреи со всех концов Европы — польские и венгерские, чешские и румынские, русские и греческие, евреи из Югославии, Голландии, Болгарии и даже из Люксембурга. Они говорили на разных языках; большинство из них не понимали друг друга. Даже общий для всех идиш, казалось, у каждого был свой. Вначале их было две тысячи. Осталось всего пятьсот, не считая пары сотен трупов в товарных вагонах.

Нойбауер был вне себя.

— Куда нам их девать? Лагерь и так переполнен! Тем более что у нас даже нет официального распоряжения принять партию заключенных! Мы к ним никакого отношения не имеем! Это же настоящий хаос! Никакого порядка! Что происходит — не понимаю!

Он метался по кабинету взад и вперед. Ко всем его личным заботам теперь прибавилось еще и это! Его чиновничья кровь кипела от возмущения. Он не понимал, к чему столько возни с людьми, приговоренными к смерти. Не находя выхода своей ярости, он подошел к окну.

— Как цыгане! Разлеглись себе перед воротами, со всем своим барахлом! Как будто мы не в Германии, а где-нибудь на Балканах!.. Вы что-нибудь понимаете, Вебер?

Вебер равнодушно пожал плечами:

— Кто-нибудь где-нибудь распорядился… Иначе бы их сюда не прислали.

— В том-то и дело! Кто-то где-то. А меня спросить не удосужились. Даже не предупредили. Не говоря уже о надлежащем порядке передачи людей. Этого, видимо, уже вообще не существует! Что ни день, то какая-нибудь новая служба. Эти, на вокзале, заявляют: «Люди слишком сильно кричали»! «Это оказывало деморализующее действие на гражданское население»! А нам-то какое дело? Наши люди не кричат! — Он посмотрел на Вебера. Тот стоял в непринужденной позе, прислонившись к двери.

— А вы уже говорили об этом с Дитцем?

— Еще нет. Да, вы правы. Это мысль.

Нойбауер велел соединить его с Дитцем и поговорил с ним несколько минут. Он заметно успокоился.

— Дитц говорит, нам нужно просто подержать их у себя одну ночь. Не распределять по блокам, не регистрировать — просто загнать внутрь и охранять. Завтра их повезут дальше. До утра железнодорожные пути обещали отремонтировать. — Он опять взглянул в окно. — Но куда нам их девать? У нас же все переполнено.

— Можно оставить их на плацу.

— Аппель-плац понадобится нам завтра утром. Это только внесет путаницу. И потом, эти балканцы загадят его за ночь. Нет, надо придумать что-нибудь другое.

— Можно сунуть их в Малый лагерь, на плац. Там они никому не будут мешать.

— А места там хватит?

— Хватит. Своих людей мы загоним в бараки. Обычно часть из них валяется снаружи.

— Почему? Что, бараки так переполнены?

— Это как посмотреть. Их можно упаковать, как сардины в банке. А если надо — и друг на друга.

— Одну ночь можно потерпеть.

— Потерпят. Никто из них не горит желанием случайно попасть в эту партию. — Вебер рассмеялся. — Они будут шарахаться от балканцев, как от холеры.

Нойбауер тоже чуть заметно ухмыльнулся. Ему нравилось, что его заключенные не желали расставаться с лагерем.

— Надо поставить часовых, — сказал он. — Иначе новенькие забьются в бараки, и тогда с ними хлопот не оберешься.

Вебер покачал головой.

— Об этом позаботятся те, кто в бараках. Они сообразят, что если мы не досчитаемся новеньких, то можем просто послать кого-нибудь из них, чтобы сошлось число.

— Хорошо. Назначьте кого-нибудь из наших и дайте им в помощь побольше капо и людей из лагерной полиции, в качестве часовых. И прикажите закрыть на ночь бараки в Малом лагере. Светомаскировку мы нарушать не можем, так что придется обойтись без прожекторов.