планете.

Какая-то горничная в голубом платье в белый горошек мыла окна. Она работала, засучив рукава, и пела. У одного из окон другой квартиры стояла пожилая, седовласая женщина. Солнце освещало ее лицо, отдернутые занавески и часть комнаты. На углу улицы располагалась аптека. Аптекарь стоял перед дверью и зевал. Молодая женщина в леопардовой шубке шла по улице, вдоль самых домов. На ногах у нее были зеленые туфли, на руках — зеленые перчатки. Эсэсовцы пропустили ее. Она бойко семенила по разбитой мостовой, с легкостью и грацией прыгала с камня на камень. Многие из заключенных несколько лет подряд не видели ни одной женщины. Все заметили ее. Но никто не решился посмотреть ей вслед, кроме Левинского.

— Смотри! — шепнул ему Вернер. — Здесь кто-то лежит. — Он показал на кусок ткани, торчавший из- под обломков стены. — Давай-ка, помоги мне.

Она принялись разгребать землю и камни. Вскоре показалось изуродованное до неузнаваемости лицо с окровавленной, покрытой белой известковой пылью бородой. Рядом была рука. Погибший, видимо, машинально вскинул ее, чтобы защитить лицо, когда обрушился потолок.

Эсэсовцы на противоположной стороне улицы подбадривали женщину в леопардовой шубке шутливыми советами. Она смеялась им в ответ и кокетничала.

Неожиданно завыли сирены.

Аптекарь на углу скрылся в дверях. Женщина в леопардовой шубке замерла на секунду, а потом решительно понеслась обратно. Она то и дело падала, чулки ее порвались, перчатки из зеленых превратились в грязно-серые. Заключенные разогнули спины.

— Стоять! Ни с места! Кто пошевелится — получит пулю!

Со всех сторон подтягивались эсэсовские охранники.

— Сократить дистанцию! В колонну по четыре — становись!

Заключенные не знали, какую команду выполнять. Кое-где уже послышались выстрелы. Наконец, охранникам удалось согнать их в кучу. Шарфюреры собрались на экстренный совет. Это был всего лишь предварительный сигнал воздушной тревоги. Но все то и дело беспокойно поглядывали вверх. Казалось, будто сияющее небо одновременно и прояснилось и помрачнело.

Другая сторона улицы вдруг ожила. Люди, которых до сих пор не было видно, посыпали на улицу. Закричали дети. Усатый торговец колониальными товарами выскочил, как ошпаренный, из своей лавки, метнул по сторонам несколько ядовитых взглядов и, словно большой, жирный червяк, пополз прочь, через груды обломков и земли. Женщина в клетчатой накидке осторожно несла перед собой на вытянутой руке клетку с попугаем. Седая старуха исчезла. Горничная, мывшая окна, стремглав выбежала из дома, высоко приподняв свои юбки. Левинский проводил ее взглядом. Между черными чулками и голубым трико он успел заметить полоску белой кожи. За ней поспешила, не разбирая дороги, то ползком, то прыжками, как коза, худая старая дева. Все вдруг стало наоборот: от безмятежного покоя, царившего на той стороне улицы, где была свобода, за несколько секунд не осталось и следа; люди в страхе бросались из своих жилищ и бежали наперегонки со смертью к бомбоубежищам. Узники же на противоположной стороне словно внезапно окаменели; они молча и неподвижно стояли перед цепью разрушенных фасадов и смотрели на бегущих мимо людей.

Какой-то шарфюрер, видимо, обратил внимание на эти странные метаморфозы.

— Колонна, кругом! — скомандовал он.

Теперь заключенные видели перед собой только руины. Останки домов были ярко освещены солнцем. В одном из разрушенных зданий уже успели расчистить проход к подвалу. Там виднелись ступени, дверь, темный коридор и проглядывающая сквозь эту темноту полоска света на другом конце коридора. А может быть, это был аварийный выход, ведущий во двор.

Унтер-офицеры конвоя все еще были в замешательстве. Они не знали, что делать с заключенными. Никто, конечно, не собирался вести их в бомбоубежище, тем более что подвалы и без них были переполнены Но и подвергать из-за них свою жизнь опасности тоже ни у кого желания не было. Несколько охранников, быстро прочесав ближайшие дома, обнаружили бетонированный подвал.

Звук сирен изменился. Эсэсовцы бросились к подвалу. Остались лишь двое часовых в одной из парадных и по двое с обоих концов улицы.

— Капо и старшие, смотреть в оба! Чтобы мне никаких фокусов! Кто шевельнется, будет застрелен!

На лицах узников отразилось охватившее их внутреннее напряжение. Они смотрели на стены прямо перед собой и ждали. Им не дали команды ложиться. Стоя они были лучше видны охранникам. Согнанные в кучу, со всех сторон окруженные капо и старшими, они стояли в немом оцепенении. Между ними беспокойно сновала взад-вперед рыжая в белых пятнах легавая. Она опять убежала от хозяев и искала 7105-го. Наконец, она нашла его и вновь запрыгала рядом, виляя хвостом и стараясь лизнуть его в лицо.

На какое-то мгновение вой сирен оборвался. В эту неожиданно наступившую тишину, которая, словно вакуум, больно присосалась к каждому нерву, упали откуда-то сверху звуки рояля. Эти громкие, чистые звуки были отчетливо слышны всего лишь несколько секунд. Но Вернер, до предела напряженный слух которого готовился воспринимать совсем другие звуки, все-таки узнал их: это был хор узников из «Фиделио»[10]. Он звучал не по радио — во время воздушных налетов по радио не передавали музыки. Скорее всего это был граммофон, который забыли выключить. Или кто-то играл на рояле, открыв окно.

Сирены вновь заголосили. Вернер изо всех сил цеплялся за эти неожиданно родившиеся несколько звуков. Стиснув зубы, он старался не потерять мелодию, по памяти представить себе ее развитие. Он не хотел думать о бомбах и о смерти. Если он не потеряет мелодию в этом реве, значит, будет спасен. Он закрыл глаза. Ему показалось, будто он ощущает это нечеловеческое напряжение как некий железный узел, набухший вдруг где-то внутри черепа. Не хватало еще погибнуть именно сейчас! Умереть такой нелепой смертью! Он не хотел даже думать об этом. Ему нужно было во что бы то ни стало удержать в сознании мелодию. Мелодию узников, которым суждено обрести свободу. Он сжал кулаки и попытался вновь услышать звуки рояля. Но их заглушил беснующийся металлический голос страха.