Чего-то там про себя + Марка навсегда — и спросила меня, какое сегодня число, чтобы подписать снизу. Я посмотрел на часы, а когда поднял голову, она целовалась с Марком. Поэтому я запомнил, что было двадцать минут восьмого.

Воскресенья летом — самое лучшее, потому что не надо ждать до темноты. Продавцы расходятся в полседьмого. Мы залезли на крышу, там было как днем, и Роб подбежал к краю; посмотреть, не видно ли охранников или собак. Джейсон вынул клей, и мы засмеялись — столько он спер. А Крэйг достал жидкость для зажигалок — он клея не любит.

Не знаю, сколько мы там лежали. Я смотрел на облако, оно катилось по небу, как танк. Выше нас домов не было, никто не смотрел на нас сверху. Потом прибежал Джейсон с тележкой — кто-то оставил ее у лифта. Мы хотели скинуть ее с крыши. А Роб сказал: попробуем все в нее влезть. Марк и Трейси влезли в корзину, Крэйг и Джейсон сели на края, а Роб лег сверху, головой вперед, как эта фиговина на капоте «Ягуара». Мне места не осталось, и Джейсон говорит: «Стив, толкни нас». И я стал их катать. Я видел лицо Трейси, прижатое изнутри к сетке, она смеялась, и я вспомнил, как было, когда мы с ней встречались. У меня голова болела от солнца и от клея, и я умотался, их катая, но чувствовал себя нормально, потому что вспоминал, как Трейси меня целовала. Она говорила: мы с тобой навсегда, а встречались всего шесть недель. Я бегал с тележкой и вдруг почувствовал себя дураком, что толкаю тележку, что болтаюсь около Трейси, хотя она теперь с Марком, что я снаружи, а они внутри, и остановился. Но тележка была тяжелая и поехала дальше, чем я думал. Я кричал им, потому что она ехала все быстрей и быстрей под уклон, но они очень громко смеялись. Я увидел, что сейчас передние колеса ударятся о край, закричал, она наклонилась, и все стало фотографией. Марк и Трейси были еще в корзине, но она уже опрокинулась. Роб лежал неподвижно, а Крэйг и Джейсон с поднятыми руками как будто хватались за воздух. Все застыли так, пока фотография у меня в голове не проявилась, а потом исчезли.

В доме — ни соринки. Каждый день она пылесосила, мыла пол, вытирала пыль, а раз в неделю — генеральная уборка. Весенняя уборка — только каждую неделю. Снимала и стирала занавески, отмывала духовку, выметала крошки за холодильником, опорожняла столовые судки с приправами, мыла и снова наполняла. Это занимало добрых семь часов, и сейчас она сидела за обеденным столом, пластиковым, под тик, с журналом «Пазлер». В доме пахло очистителем для стекол, а она смотрела на развевающиеся на ветру простыни и занавески, развешанные в садике. Она смотрела, как они взлетают и надуваются, и это рождало ощущение свободы, как будто ее продувал ветер и уносил прочь.

Она пошла на кухню и сделала себе чай так, как ей нравилось. Положила вторую ложку сахара, и никто не нахмурился. Отрезала основательный кусок кофейного кекса, испеченного вчера вечером. Она намеревалась сесть пить чай, есть кекс и отвечать на вопросы о знаменитостях. И никто не мог испортить ей настроение. В доме было тихо. Он сидел в своем кресле и смотрел в фасадное окно. Она села за стол в тыльной части гостиной, вне поля его зрения. Она была вполне счастлива.

Когда у Курта-старшего случилось кровоизлияние, настали трудные дни. Курт был нужен ей дома, помогать ей с уходом: кормить его, переодевать, мыть — и привыкать к его взгляду. Но со временем стало легче, и вскоре она почувствовала, насколько радостнее ей жить, когда он в таком состоянии. Годами она нервно металась вокруг него, как птица, стараясь сделать все правильно, и никогда не могла угодить. Теперь холод его неодобрения ушел, и она могла делать что хотела, — дерзнуть, например, положить сахар в чай или купить случайный журнал.

Правда, она до сих пор не ходила за покупками в «Зеленые дубы», но вовсе не из-за него. Она, конечно, знала, что он лгал о своей работе. Вскоре после того, как он нанялся в «Зеленые дубы», его увидел там сосед, но у нее хватило ума не показать ему, что она знает. Ей просто там не нравилось, она не понимала, почему людям хочется покупать в таком месте. Не понимала, почему все устремились туда, изменили местным магазинам, где тебя знали по имени и осведомлялись о здоровье семьи. Уличное нападение потрясло ее, но не остановило.

Она вымыла чашку и тарелку и посмотрела на свое отражение в кухонном окне. Впервые увидев Курта-старшего, она подумала: как похож на Грегори Пека. Он был высок, темноволос, мрачноват. В начале ухаживания он представлялся ей романтическим героем. Она думала, что под суровой внешностью скрываются сильные страсти. Думала, что в первую брачную ночь она станет ключом, который его отопрет. Она будет счастлива и горда тем, что этот серьезный человек всецело предан ей, опьянен ею. Но она ошибалась. Под суровой внешностью не скрывалось ничего, кроме еще большей суровости и неумения радоваться. В первую ночь он вел себя так, словно действовал по справочнику. Он как будто почти не замечал ее, совершая положенные механические движения. Единственное, что он сказал после, — ему непонятно, почему из-за этого столько шума.

Жизнь пошла привычным порядком: Пат весь день отчаянно старалась ему угодить, он весь день был недоволен. Она надеялась, что дети изменят его, но дети быстро научились держаться от него подальше. Курт в детстве заикался, а Лоретта пряталась под столом. Когда Лоретта взбунтовалась, мать не могла не радоваться. Другие матери прятали бы лицо от стыда за свою дочь; Пат испытывала только гордость. Но она волновалась за Курта: он был слишком похож на нее, слишком зависел от отцовского одобрения, тратил жизнь на что-то несуществующее.

Как это часто бывает, она думала о Курте, когда позвонили в дверь, и на пороге стоял он, похожий на отца в молодые годы.

— Здравствуй, любимый. Я как раз о тебе думала.

Курт смотрел на нее.

— Мама, что с лицом? Почему ты не сказала мне, что с тобой случилось?

— Что ты мог сделать? Только волноваться? Какой смысл рассказывать людям о неприятностях?

Это могло бы быть семейным девизом, подумал Курт. Он поглядел на отца — подходя к дому, он видел его в окне без занавесок; отец смотрел наружу остановившимся свирепым взглядом.

— Как он сегодня?

— Как обычно. Почудил за завтраком.

— А ты как?

— Хорошо, сынок, очень хорошо. Насчет синяков не беспокойся, пройдут. Не боюсь я каких-то мальчишек. Я знаю их имена, сказала полицейским. Что мне их бояться?

Курт улыбнулся.

— Ты у меня несгибаемая, сделана из железа?

— А ты из чего? Похоже, что из опилок и клея. Что с тобой? На тебе лица нет. Ты нормально питаешься? Спишь хотя бы?

— Все в порядке, мама. Последнее время не спал, но это ничего.

— Я беспокоюсь за тебя.

— Знаю.

— Я тебя люблю.

— Я знаю, мама.

— Ты бы сказал мне, если бы что-то было не так, правда?

— Какой смысл рассказывать людям о неприятностях? — ответил Курт голосом матери.

Она рассмеялась.

— Мне надо сбегать на почту до закрытия, взять его деньги. Останешься выпить чаю?

— Да, подожду тебя.

Пат вышла и закрыла дверь, а Курт подтащил стул к отцу. Он долго смотрел ему в глаза, дольше, чем выдерживал обычно. Потом тихо заговорил с ним.

— Ты ее не стоишь, никогда не стоил. Слышал, что она сказала? Ее ничто не остановит. Она из железа… а ты из чего?

Не могу спать, папа. Совсем не могу. Лежу с открытыми глазами, смотрю, как пробегает по потолку