точно. Он любил заблудиться, запутаться в узловатой орбите торгового комплекса.
Только здесь, в коридорах, он мог осторожно прикоснуться к знакомым острым краям и осколкам у себя в памяти. Многие воспоминания о Нэнси поблекли, и он не знал, хорошо это или плохо. Он был рад, что боль ослабевает, она уже стала намного слабее, чем в первый год. Но давалось это недаром: вместе с болью уходили подробности в воспоминаниях. Люди говорили: «Время лечит», но он понял, что время не лечит, оно стирает и путает — а это совсем не то же самое, думал он. Четыре года прошло с тех пор, как ее убили. Бывало, во второй половине дня, когда он оставался дома и солнце светило под определенным углом в окно его спальни, а тюлевые занавески колыхались от ветра, бросая тени на стену, у него возникало отчетливое чувственное воспоминание, что он ощущал, когда был любим, когда засыпал и просыпался, держа ее руку в своей. Он старался удержать это ощущение эйфории как можно дольше, но оно длилось лишь миг. Из некоторых периодов жизни ему удавалось вычерпать только воспоминания о воспоминаниях. Он боялся слишком много думать о прошлом. Боялся, что воспоминания совсем сотрутся, если обращаться к ним раз за разом. Он уже забыл, как она смеялась. Он ощущал на себе бремя ответственности: он был единственным хранителем этих воспоминаний. Иногда им овладевала паника, как будто он пытался удержать воду в пригоршне. Он хотел бы загрузить воспоминания на какой-то надежный носитель, создать резервную копию. Нэнси сохраняла чувство реальности только благодаря множеству коробок с ее вещами, которыми была загромождена квартира. Но коробки не радовали его — они только добавляли тревог. В них было столько хлама, он боялся их открыть. На каждое осмысленное письмо приходился десяток мятых банковских выписок. Одна коробка была наполнена рекламными листовками, до сих пор еще приходившими, —
Он продолжал обход. Многие охранники верили, что в коридорах водятся привидения. Им чудилось хлопанье дверей, шепот в безлюдных лестничных пролетах, они ощущали внезапные падения температуры, находили развернутые пожарные шланги. Курт слушал их во время перерывов — они, как старухи, старались перещеголять друг друга. В рассказах без балды, полных ерунды. Серьезно кивали головами, суеверные до смешного. Обходя коридоры, Курт не ощущал никаких признаков сверхъестественного, но иногда какое-то беспокойство возникало. Хотя, случалось, завернув за угол и уткнувшись в тупик — служебный проход, который никуда не вел и ничего не обслуживал, — в глухую кирпичную стену, он вспоминал старый дом, где вырос, детские своих кошмары, и в животе делалось пусто. Ему страшно было обернуться, казалось, кто-то проследил за ним до самой этой остановки. Он пятился, чтобы не повернуться спиной к стене, но чувство, что за ним следят, не отпускало. Его рождали гул в ушах, давление под веками. «Здесь кто-нибудь есть?» — спрашивал он и всякий раз жалел об этом.
Сегодня он думал о девочке, которую несколько недель назад видел на мониторе. Он еще раз позвонил в полицию, но о пропавших детях туда никто не сообщал. Он не мог отделаться от ощущения, что она где-то здесь, с ним, в коридорах. Хотелось найти ее и вернуть домой.
Курт устал. Он с удовольствием сел бы сейчас на цементный пол и задремал, но это не годилось. После смерти Нэнси он стал много спать. Мог бы проспать теперь столько, сколько бы захотел. Только трудно было решить, сколько он хочет. Первый год он спал все время, когда не ел и не работал. Он мог проспать ночь, и если день был свободный, то и его проспать.
Его не особенно беспокоило, что образовалась зависимость от сна. Но стало трудно отличать реальность от сновидений и воспоминаний. Он испугался, что сон отнимет у него подлинную Нэнси. Сновидения обманывали: они притворялись воспоминаниями, притворялись, что у них есть история; они включали в себя другие сновидения. Он слишком поздно понял, что сны были ползучим энцефалитным вирусом, которому он позволил поселиться в мозгу, и теперь вирус расползался, переиначивал и съедал истину — стирал факты. Многое уже ушло. Действительно ли они с Нэнси сидели в переполненном баре и безуспешно старались не замечать парочку, совокуплявшуюся в углу? Действительно ли видели огромный кусок льда, блестевший на траве в солнечном лесу? Постоянно ли снится ему Нэнси в красной шляпе тех времен, когда они познакомились? Или в первый раз приснилась прошлой ночью, и приснилось, что снится постоянно? Он был в ужасе от того, что не может ответить на эти вопросы, и, проспав так год, пошел к врачу. Врач отправил его к специалистам, и несколько ночей Курт провел в клинике сна. В конце ему назвали массу недугов, которыми его нарушение не является. Это не нарколепсия, хотя симптомы гипнотических галлюцинаций наблюдаются. Это не апноэ — дыхание у него не нарушено. Теряясь в догадках, они постановили наконец, что у него идиопатическая (то есть неясного происхождения) гиперсомния. Один специалист признался Курту, что это научный способ сказать «не знаем». Все остальные варианты они отмели; к этому диагнозу пришли «методом исключения». Насчет исключения Курт понял. Врач сказал Курту, чтобы тот перестал работать в разные смены (это было невозможно) и строго ограничивался восемью часами ночного сна (это ему в конце концов удалось).
Но первые месяцы приходилось трудно. Сон медленно обволакивал его, когда он читал книгу; сон обманывал его, притворяясь бодрствованием; сон прокручивал лучшие фильмы. Постепенно он все же добился своего, и, как у всякого, одолевшего зависимость, жизнь стала тянуться секунда за секундой, и даже через четыре года сон иногда предлагал ему прежнее убежище.
Ночами в коридорах он вспоминал Нэнси, и она казалась плодом воображения, а иногда, наоборот, он воображал жизни людей наверху, в центре, и воображаемое казалось воспоминаниями. Он старался отделить одно от другого, но они норовили перемещаться, и все путалось.
19