– Где белый? – воскликнула она с тревогой в голосе.

Подбежал ее муж.

– Жена! – сказал он. – Белого похитили. Приготовь стрелы. Приготовь яд. Я отправлюсь искать белого. Тот, кто поднял руку на великого вождя, умрет. Ступай!

– Хорошо! – ответила женщина и пустилась бегом.

– Слыхал? – торжествующе спросил Зуга. – Белый вождь будет освобожден. Его враги завтра умрут. Так сказал бушмен.

Альбер, снедаемый мучительной тревогой, уединился в хижине, которую бушмены наскоро построили для европейцев, а Жозеф отправился на поиски преподобного и мастера Виля. Он с возмущением рассказал им, каким несчастьем закончилась охота, и стал строить планы мести один страшней другого.

Лжемиссионер и полицейский взволновались, на что у каждого была своя причина. Но Жозеф был им признателен за интерес, который они проявили к этому делу. Он не мог предположить, что в миссионере заговорила алчность; он не знал, что его преподобие готов перевернуть небо и землю, лишь бы найти Александра, потому что в его глазах и в глазах его сообщников Александр олицетворял тайну фантастического богатства. А полицейский считал, что у него похитили преступника, которого он мечтал изловить. Мастер Виль стал твердить, что надо без промедления вернуться на английскую территорию за подкреплением и пройти по всей провинции с огнем и мечом.

– Во всяком случае, рассчитывайте на меня, – сказал миссионер. – Я, правда, человек мирный и всякая мысль о пролитии крови мне претит, но я приму участие в ваших поисках, хотя бы мне пришлось поплатиться жизнью.

– А что касается меня, – заявил мастер Виль, – то хотя одна рука у меня еще не совсем действует, зато другая, слава богу, достаточно крепка. И ноги крепкие. Да и голова на плечах. Я с вами в любую минуту.

Жозеф был тронут таким сердечным участием:

– Значит, друзья, выходим завтра утром. Карай! Скорей бы прошла ночь! Мне не терпится повидать этих мерзавцев вблизи. Уж я для них что-нибудь придумаю – какую-нибудь невиданную пытку. Они мне ответят за бедного месье Александра!

Тем временем начались приготовления к ночному пиршеству. Всюду пылали огромные жаровни, из рук в руки передавались плетенки с пивом. Негры пили, как слоны; они плясали, точно их всех покусали тарантулы.

В другое время Альбер не без любопытства и даже не без удовольствия посмотрел бы эти бурные развлечения, но сегодня ему было не до того. Он покинул свою хижину, пошел бродить по краалю и оказался перед жалкой лачугой, в которой жена бушмена готовила яд и стрелы.

И в Африке и в Австралии туземцы обычно держат в строгой тайне все, что относится к изготовлению этих грозных орудий самозащиты, и упорно отказываются посвящать белых в способы изготовления ядов.

Наполовину от нечего делать, наполовину подталкиваемый любопытством, молодой человек вошел. Женщина не считала нужным скрывать что бы то ни было от друга ее благодетеля и продолжала свою страшную работу.

Небольшой лук из дерева твердой породы, длиной не больше метра, она смазала жиром и поставила новую тетиву из лосевых жил. Затем она вынула стрелы, хранившиеся в колчане из леопардовой шкуры, аккуратно разложила их на земле и тщательно осмотрела. Они были сделаны из простого тростника, но очень искусно: для этих простодушных работниц изготовление хороших стрел – дело чести. Здешние стрелы далеко не имеют такой необычайной длины, как стрелы южноамериканских индейцев, достигающие чуть ли не двух метров в длину. Бушменская стрела короче в четыре раза. Но как они сделаны, как остроумно подогнаны все части, из которых приготовляется это смертоносное оружие! Наконечник длиной в шесть- семь сантиметров представляет собой круглую кость с зазубринами. Он вставляется в полый конец тростника, но не слишком плотно. Когда стрела попадает в живую цель, тростник можно легко выдернуть, а наконечник остается на месте. Сбоку у него небольшой железный и очень острый крючок, который не позволяет его выдернуть. Крючок и зазубрины смазаны ядом.

Бушменка взяла стоявший в углу большой сосуд из необожженной глины и осторожно извлекла из него штук тридцать гусениц, по-местному называемых «нгуа». Она раздавила их на куске тыквенной скорлупы, отложила внутренности, а кожицу выбросила. Из этих внутренностей женщина скатала мягкий зеленоватый шарик, смазала им все стрелы одну за другой – костяные наконечники и железные крючки – и затем аккуратно все уложила в колчан.

Наконец она закончила работу.

Альбер уже слыхал о страшном действии этого яда и все же относился к нему скептически.

– Если это все, – пробормотал он про себя, – на что они рассчитывают, чтобы освободить бедного Александра, то уж лучше я положусь на мой верный карабин.

Незнание бушменского языка не позволило ему обратиться к женщине за какими бы то ни было разъяснениями. Его недоверие было, однако, поколеблено, когда он увидел, как тщательно она очищает свои ногти от малейших остатков налипшего на них вещества.

Он собирался пойти поискать проводника, когда тот сам вошел в хижину. Увидев, чем занята хозяйка, он обрадовался.

– Женщина, – сказал он, – это хорошо! Ты приготовила нгуа. Те, кто похитил белого, умрут.

– Что ты сказал? – осведомился Альбер.

– Это нгуа, – ответил тот. – Нгуа ужасен. Нгуа убивает наповал пантеру и леопарда. Слон, если стрела попала ему в хобот, умирает очень скоро. А лев приходит от этого яда в такое бешенство, что, прежде чем умереть, грызет землю и деревья. Когда стрела с нгуа попадает в человека, он испытывает такую страшную боль, что катается по земле, рвет свое тело и просит, чтобы мать покормила его грудью: ему кажется, что он снова стал младенцем. Или же он впадает в бешенство. Тогда он убегает далеко от крааля, куда-нибудь в глубину леса, и там умирает. А рот его покрыт пеной. Белый вождь будет отмщен.

– А нет ли у бушменов и бечуанов другого яда?

– Конечно, есть яд пикаколу и соки растений, которым вы даете непонятные нам названия. Но эти яды вызывают оцепенение и убивают, не причиняя страданий, а нгуа – яд мести.

Наступила ночь, и на пиру царило небывалое оживление. К потрескиванию тростника, который охапками бросали в огонь, присоединилось рычание мужчин, визг женщин, пронзительные крики детей. Все без различия пола и возраста были пьяны. Общий шум перекрывала невообразимая какофония, которую производили жум-жумы, гурра и всякие другие местные музыкальные инструменты.

Гурра имеет вид лука. Она состоит из струны, прикрепленной к птичьему перу. В стволе пера проделано отверстие, в которое виртуоз дует изо всех сил, как в дудку. Когда в оркестре есть десяток этаких гурра, подымается такой вой, такое мычанье, что становится страшно.

Рабукен – длинная треугольная доска, на которую натянуты три струны. Колка нет, и струны упираются в надутый пузырь, который служит резонатором. Этот инструмент еще удивительней, чем гурра.

Но предел – это ромельпо. Представьте себе дуплистый пень, поставленный на треножник и туго перетянутый шкурой куагги. Музыкант вооружен двумя дубинами и беспрерывно бьет ими что есть силы по этой прочной шкуре. Это более оглушительно, чем все барабаны на свете.

Танцоры соответствуют оркестру. Возбужденные его шумом, они становятся в круг. Все почти совершенно голые. У каждого в руке палка, или топорик, или копье. Каждый орет во всю силу своих легких. Затем все одновременно поднимают одну ногу и одновременно отбивают один удар. Это единственное движение, какое они производят все вместе. А дальше – кто во что горазд. Какие угодно телодвижения, какие угодно звуки! Вообразите оркестр, в котором каждый музыкант самым усердным образом исполняет другую мелодию, или балет, в котором каждый танцует что вздумается, или хор, в котором каждый поет что бог на душу положит, и вы едва ли получите представление об этом непостижимом смешении звуков и движений, которое составляет радость жителей крааля. Руки и головы дергаются в разные стороны, все исступленно кричат; тучи пыли окутывают танцоров, так усердно колотящих ногами в землю, что после