завравшихся и в то же время боязливых издателей.
Я не принадлежу ни к киникам, ни к сибаритам, ни к гедонистам и ни к каким другим языческим сектам. Но я как врач знаю, что мы наделены чувственностью и желаниями, без проявления коих перестаём быть теми, кем создал нас Творец. А я, Лемюэль Гулливер, всегда оставался самим собой. И уж тем паче, когда судьба на долгие месяцы, а то и годы забрасывала меня в дотоле неведомые страны.
Долго после появления первого издания моих записок закидывал я письмами книжные дома, желая опубликовать мой труд в его оригинальном виде или хотя бы издать дополнение к нему. Но тщетно! Ответом мне неизменно были лицемерные объяснения, ссылки на общественную нравственность, на якобы неприятие обществом того «рискованного стиля», в котором написано моё скромное творение, и прочая, прочая, прочая.
Что ж, пусть они остаются при своей ханжеской морали, а я убеждён, что когда-нибудь (хотя бы и после моей смерти) правда восторжествует: эта рукопись увидит свет, и я предстану перед читающей публикой таким, каким был. Не конквистадором, огнём и мечом покоряющим слабых, не безжалостным морским пиратом, не размазнёй в кармане девочки-великанши, а тем самым Лемюэлем Гулливером, который всегда продолжал жить так, как того требовали от него законы божеские и законы природы, которые суть едины. Впрочем, судить вам, моим читателям.
Итак, перед вами рукопись, которая дополняет то, что вам уже известно про меня и приоткрывает завесу над тем, что первые мои издатели сочли оскорбительным для нравов английской публики.
…Шёл второй месяц моего пребывания в Лилипутии. Срок, согласитесь, немалый и вполне достаточный, чтобы я привык к моему новому положению, оправился от потрясений, вызванных кораблекрушением и пережитыми мною опасностями. Смешную цепь, которая все ещё висела у меня на ноге, при моем на то желании я мог бы разорвать в считанные мгновения, но с юных лет я взял себе за правило: к силе прибегай лишь в крайних случаях, когда имеется угроза твоей жизни. Длины цепи хватало, чтобы дойти до выгребной ямы, которую с моей помощью вырыли для меня отряженные в первый же день пятьсот землекопов, непрерывно трудившихся три дня и три ночи. Будь у меня подходящий инструмент, сам бы я управился с этой работой куда как скорее, но в отсутствие такового пришлось ограничиться лишь посильной в моем положении помощью этим не знающим устали труженикам - я доставал из ямы нагруженные землёй бадьи, опорожнял их за ближайшим пригорком и возвращал в яму, что для меня не составляло труда (бадьи эти были размером с хорошую пивную кружку), а моим землекопам сэкономило дня три работы.
Поселили меня в башне, которую начали возводить по приказанию одного из первых лилипутских императоров. Амбиции его были таковы, что башня, по её завершению, должна была проткнуть своим шпилем самое небо, что непременно и случилось бы, достигни сие сооружение той высоты, на которой настаивал император. Однако этого не произошло по независящим ни от императора, ни от его подданных обстоятельствам: строительство пришлось прекратить из-за нехватки строительных материалов, невозможности поднимать их на ту высоту, которой к тому времени достигла башня, и из-за бесперспективности затеянного предприятия, которая стала очевидна с приходом к власти следующего императора. Башня так и осталась стоять символом невоплощенных амбиций и грандиозных притязаний.
Наконец, после аудиенции, которой удостоил меня Его Императорское Величество и о которой читателю известно из моих изданных прежде записок (в этой малой части мои издатели не отступили от истины), цепь с моей ноги сняли, и мне была предоставлена свобода, хотя и не без известных оговорок и ограничений. Однако я понимал, что оговорки и ограничения сии обусловлены необходимостью, и не возражал против их проведения в жизнь, которая, впрочем, и после этого не стала особенно разнообразной - лилипутскую столицу я обошёл за полчаса, а через неделю знал её не хуже родного поместья, где провёл первые и самые счастливые годы своей жизни. Обладай я менее оптимистическим нравом, может быть, я и сник бы, стал бы хандрить, но неизменный мой жизнерадостный взгляд на мир помог мне и в той, казалось бы, безвыходной ситуации.
Этот взгляд на мир мне помогло расширить одно чудесное изобретение, которое я не напрасно утаил от обыскивавших меня в первые дни императорских чиновников. Я веду речь о подзорной трубе, которая вскоре оказалась мне очень кстати. Вечерами я наводил её на окна городских домов - всего-то в каких- нибудь двадцати ярдах от меня - и обнаруживал там много замечательного. Ни мои оглядчивые (дабы не наступить на какого-нибудь зазевавшегося лилипута) путешествия по столице, ни уроки моего мудрого наставника Тоссека (который по повелению императора читал мне лекции по истории и нравам Лилипутии) не обогатили мои знания в той мере, в какой я пополнил их, глядя в окуляр, многократно приближавший меня к подданным Его Императорского Величества.
Господь простит мне мою бесцеремонность. То, чего я никогда не позволил бы себе в своей отчизне, где дом англичанина - его крепость, здесь казалось мне допустимым и даже похвальным, ведь двигало мною не простое любопытство, а любознательность исследователя и путешественника, без которых не было бы и этих записок.
Должен сказать, что интересовали меня в первую очередь не архитектурные достоинства и не красоты природы, а сами жители. Я долго изучал быт лилипутов, их семейные привычки, атмосферу в их домах, и с помощью моего наставника мне, в конце концов, удалось составить достоверное представление об их образе жизни, чем и намереваюсь поделиться с моим читателем. Не могу обойти молчанием некоторые особенности семейной жизни в Лилипутии, рассказ о которых может быть поучителен и для наших соотечественников.
Семья в Лилипутии является основой общества. Моя подзорная труба позволяла мне получать зрительное подтверждение того, что я слышал от моих собеседников: лилипуты, как мужчины, так и женщины, превыше всего ставят семейное благополучие. Нет для лилипута ничего важнее, чем домашний очаг с его тихими радостями. Лилипутки с удовольствием (не меньшим, чем любезные моему сердцу обитательницы одного весёлого заведения, - о которых речь чуть ниже, - делающие это не только по обязанности и за деньги, но ещё и из любви к искусству) исполняют супружеские обязанности, а лилипуты не считают за труд требовать этого от своих дам по два-три раза на дню.
Наблюдая за тем, что происходит в лилипутских спальнях, я не раз вспоминал английское выражение тютелька в тютельку [2], удивляясь чуть ли не ювелирным движениям супруга и не менее филигранным ответам супруги. Каждый вечер за закрытыми дверями тысяч и тысяч домов шла тончайшая работа, требовавшая от исполнителей такой высокой точности, что, ошибись они хоть на малую долю дюйма, это могло иметь самые трагичные последствия для деликатнейшего инструмента, каковой был в распоряжении лилипута мужеского пола. Казалось, он тонок настолько, что одно неверное усилие, одно неправильное напряжение, и он придёт в негодность. Но, видимо, природа позаботилась о том, чтобы сие орудие труда, на вид непрочное и хрупкое, на деле обладало крепостью достаточной, чтобы оставаться целым и невредимым и после столь, казалось, небезопасного, хотя и приятственного занятия.
Однако спустя время, когда я значительно расширил свой жизненный опыт, побывав и в других чудесных странах, пришло мне в голову, что может быть и наши - мои и моих соотечественников - причинные места кому-то могут показаться тонкими и ломкими, тогда как мы пользуемся ими, не задумываясь об опасностях, которыми якобы чревато наше погружение в тот лакомый сосуд, который особенно нас манит и не даёт нам покоя в дни наших странствий.
Впрочем, не буду отвлекаться - продолжу свой рассказ о лилипутских семейных традициях. В Лилипутии поощряется многодетность. И заботы Его Императорского Величества и все государственное устройство нацелено на увеличение народонаселения. Лилипутские матери, родившие более пяти детей, записываются в особую книгу почёта, хранящуюся при дворе Е. И. В., а те, кто пополнил народ лилипутский более чем на семь персон, получают право ежелунно целовать руку Е. И. В. - милость неслыханная,
