предложениями, как бы ни были они выгодны, когда я думаю о сегодняшнем моем положении, сравнивая его с вашим весьма печальным и весьма незаслуженным, мадам Манталини.
— Черт возьми! — вскричал мистер Манталини, поворачивая голову к жене. — Неужели она не ударит и не ущипнет завистливую старую вдовицу, которая осмеливается осуждать ее сокровище?
Но дни льстивых речей мистера Манталини миновали. — Мисс Нэг, сэр, закадычная моя подруга, — сказала его жена. И, хотя мистер Манталини закатывал глаза так, что им, казалось, грозила опасность никогда уже не вернуться на прежнее место, мадам Манталини не обнаружила ни малейшего желания смягчиться.
Следует отдать справедливость превосходной мисс Нэг: она-то и была повинна в этом изменившемся положении дел. Убедившись на повседневном опыте, что нет никакой надежды на процветание фирмы и даже на дальнейшее ее существование, пока в расходах участвует мистер Манталини, и будучи теперь весьма заинтересована в ее благополучии, мисс Нэг принялась усердно расследовать некоторые незначительные обстоятельства, связанные с частной жизнью этого джентльмена; она так хорошо осветила их и так искусно преподнесла мадам Манталини, что раскрыла этой последней глаза лучше, чем могли бы это сделать на протяжении многих лет самые глубокие и философические рассуждения. Достижению этой цели весьма способствовала случайно обнаруженная мисс Нэг нежная записка, в которой мадам Манталини называли «старой» и «вульгарной».
Однако, несмотря на свою стойкость, мадам Манталини очень горестно плакала, и, так как она оперлась на мисс Нэг и махнула рукой в сторону двери, сия молодая леди и все прочие молодые леди с соболезнующими лицами повели ее из комнаты.
— Никльби! — воскликнул весь в слезах мистер Маиталини. — Вы были призваны в свидетели этой дьявольской жестокости со стороны самой дьявольской очаровательницы и поработительницы, когда-либо жившей на свете. О, проклятье! Я прощаю эту женщину.
— Прощаете?! — сердито повторила мадам Манталини.
— Я прощаю ее, Никльби, — сказал мистер Манталини. — Вы будете осуждать меня, свет будет осуждать меня, женщины будут осуждать меня. Все будут смеяться, и издеваться, и улыбаться, и ухмыляться дьявольски. Все будут говорить: «Ей было даровано счастье. Она его не познала. Он был слишком слаб. Он был слишком добр. Он был дьявольски хороший парень, но он любил слишком сильно. Он не может вынести ее гнева и брани! Дьявольский случай! Не бывало еще положения столь дьявольского!..» Но я ее прощаю.
После такой трогательной речи мистер Манталини снова упал навзничь и лежал, по всей видимости, без чувств и без движения, пока все женщины не вышли из комнаты, а тогда он осторожно принял сидячее положение и обратил к Ральфу весьма озадаченное лицо, все еще держа в одной руке бутылочку, а в другой-чайную ложку.
— Можете отложить теперь в сторону эти дурачества и снова промышлять своим умом, — сказал Ральф, хладнокровно берясь за шляпу.
— Черт возьми, Никльби, вы это всерьез?
— Я редко шучу, — холодно сказал Ральф. — Прощайте.
— Нет, право же, Никльби… — сказал Манталини.
— Быть может, я ошибаюсь, — отозвался Ральф. — Надеюсь, что так. Вам лучше знать. Прощайте.
Притворяясь, будто не слышит просьб подождать и дать совет, Ральф оставил павшего духом мистера Манталини наедине с его размышлениями и спокойно покинул дом.
— Ого! — сказал он. — Так скоро ветер подул в другую сторону? Наполовину мошенник и наполовину дурак, и все это обнаружилось. Думаю, ваши денечки миновали, сэр.
С этими словами он сделал какие-то пометки в записной книжке, где явно значилось имя мистера Манталини, взглянул на часы и, убедившись, что было между девятью и десятью, поспешил домой.
— Они здесь? — был первый вопрос, какой он задал Ньюмену.
Ньюмен кивнул.
— Уже полчаса.
— Вдвоем? Один толстый, елейный?
— Да, — сказал Ньюмен. — Сейчас в вашей комнате.
— Хорошо, — сказал Ральф. — Наймите мне карету.
— Карету! Как, вы… хотите… э?» — заикаясь, выговорил Ньюмен.
Ральф сердито повторил распоряжение, и Ногс, изумление которого было вполне извинительно ввиду такого необычайного и исключительного обстоятельства (он никогда в жизни не видел Ральфа в карете), отправился исполнять приказание и вскоре вернулся с экипажем.
В него уселись мистер Сквирс, Ральф и третий человек, которого Ньюмен Ногс видел впервые. Ньюмен стоял на пороге, провожая их и не трудясь любопытствовать, куда и по какому делу они едут, пока случайно не услышал, как Ральф назвал улицу, куда кучер должен был их отвезти.
С быстротой молнии и в величайшем недоумении Ньюмен бросился в свою комнатушку за шляпой и, прихрамывая побежал за каретой, словно намереваясь вскочить на запятки, но эта затея ему не удалась: карета слишком опередила его и вскоре была уже безнадежно далеко, оставив его, задыхающегося, посреди пустынной улицы.
— А впрочем, не знаю, — сказал Ньюмен, останавливаясь, чтобы отдышаться, — какой был бы от меня толк, если бы я тоже поехал. Он бы меня увидел. Поехали туда! Что может из этого выйти? Если бы я знал вчера, я мог бы предупредить… Поехали туда! Тут какой-то злой умысел. Несомненно.
Его размышления были прерваны седым человеком с весьма примечательной, хотя отнюдь не располагающей внешностью, который, тихо подойдя к нему, попросил милостыни.
Ньюмен, все еще в глубокой задумчивости, пошел прочь, но тот последовал за ним и рассказал ему такую жалкую историю, что Ньюмен (у него, казалось, безнадежно было просить, так как он имел слишком мало, чтобы давать) заглянул в свою шляпу в поисках нескольких полупенни, которые обычно завязывал в уголок носового платка, если они у него были.
Пока он усердно развязывал узел зубами, человек сказал что-то, остановившее его внимание, затем добавил еще что-то, а затем незнакомец и Ньюмен зашагали бок о бок: незнакомец с жаром говорил, а Ньюмен слушал.
Глава XLV,
— Раз мы завтра вечером уезжаем из Лондона и раз я не знаю, бывал ли я когда-нибудь так счастлив, мистер Никльби, то, ей-богу, я выпью еще стаканчик за следующую нашу радостную встречу!
Так говорил Джон Брауди, с величайшим удовольствием потирая руки и поворачивая во все стороны свое красное сияющее лицо, вполне подтверждавшее это заявление.
Когда Джон находился в этом завидном состоянии духа, был тот самый вечер, о котором шла речь в последней главе; местом действия являлся уже упоминавшийся нами коттедж, а собравшаяся компания состояла из Николаса, миссис Никльби, миссис Брауди, Кэт Никльби и Смайка.
Очень веселое было общество! После некоторых колебаний миссис Никльби, зная, чем обязан ее сын честному йоркширцу, дала согласие на то, чтобы мистер и миссис Брауди были приглашены к чаю. По случаю этой затеи возникли сначала всевозможные трудности и препятствия, вызванные тем, что она не имела возможности сначала «нанести визит» миссис Брауди, ибо, хотя миссис Никльби частенько замечала с большим самодовольством (как это свойственно особенно щепетильным людям), что у нее нет ни тени гордыни и чопорности, она была ярой сторонницей этикета и церемоний. А так как было очевидно, что пока визит не нанесен, она не может (выражаясь изысканно и согласно законам света) даже подозревать о факте существования миссис Брауди, она находила свое положение крайне деликатным и затруднительным.
— Первый визит должна сделать я, дорогой мой, — сказала миссис Никльби, — это необходимо. Дело в том, дорогой мой, что я должна оказать как бы некоторое снисхождение и дать понять этой молодой особе, что готова обратить на нее внимание. Очень респектабельный на вид молодой человек, — добавила миссис Никдьби после короткого раздумья, — служит кондуктором одного из омнибусов, которые здесь проезжают, и носит клеенчатую шляпу — мы с твоей сестрой часто его замечали, — ты знаешь, Кэт, у него бородавка на
