право же, я чувствую, что с удовольствием проткнула бы его вот этим. оружие, которое держала в руке мисс Ла-Криви, было не очень грозное — в сущности, это был всего-навсего карандаш, — но, обнаружив свою ошибку, маленькая портретистка заменила его перламутровым ножиком для фруктов, коим в подтверждение своих отчаянных мыслей нанесла при этих словах удар, который вряд ли мог раскрошить мякиш двухфунтовой булки.
— С завтрашнего дия ее не будет там, где она сейчас находится, — сказал Ньюмен. — Это утешительно.
— Не будет! — вскричала мисс Ла-Криви. — Она должна была уйти оттуда еще несколько недель тому назад.
— Если бы мы это знали, — возразил — Ньюмен. — Но мы не знали. Никто не имел права вмешиваться, кроме ее матери и брата. Мать слаба… бедняжка… слаба. Милый юноша будет здесь сегодня вечером.
— Силы небесные! — вскричала мисс Ла-Криви. — Он сделает что-нибудь отчаянное, мистер Ногс, если вы ему сразу все расскажете.
Ньюмен перестал потирать руки и призадумался.
— Можете быть уверены, — очень серьезно продолжала мисс Ла-Криви, — если вы не будете соблюдать величайшую осторожность, открывая ему правду, он совершит какое-нибудь насилие над своим дядей или над одним из этих людей, чем навлечет страшные беды на свою голову, а всех нас погрузит в печаль и скорбь.
— Я об этом и не подумал, — отозвался Ньюмен, чья физиономия вытягивалась все больше и больше. — Я пришел просить вас, чтобы вы приютили его сестру, в случае если он приведет ее сюда, но…
— Но это вопрос гораздо более важный, — перебила мисс Ла-Криви. — В первом вы могли быть уверены и не приходя сюда, но результатов никто не может предвидеть, если вы не будете очень осторожны и осмотрительны.
— Что я могу поделать! — воскликнул Ньюмен, скребя в затылке с видом крайне расстроенным и недоумевающим. — Если бы он заговорил о том, чтобы перестрелять их всех, я бы вынужден был ответить: «Разумеется. Поделом им».
Услыхав это, мисс Ла-Криви невольно взвизгнула и немедленно потребовала от Ньюмена торжественной клятвы, что он приложит все силы, дабы утишить гнев Николаса, и эта клятва после некоторых колебаний была дана. Затем они вместе стали придумывать самый безопасный и надежный способ сообщить ему о тех обстоятельствах, какие делают его присутствие необходимым.
— Ему нужно дать время остыть, прежде чем он получит возможность что-нибудь предпринять, — сказала мисс Ла-Криви. Это крайне важно! Не нужно говорить ему до поздней ночи.
— Но он приедет сегодня между шестью и семью вечера, — ответил Ньюмен. — Я не смогу ничего скрыть, когда он меня спросит.
— Значит, вы должны уйти, мистер Ногс, — сказала мисс Ла-Криви. — Вас легко могут задержать по делу, и вы не должны возвращаться раньше полуночи.
— Тогда он придет прямо сюда, — возразил Ньюмен.
— Я тоже так думаю, — заметила мисс Ла-Криви, — но меня он не застанет дома, потому что, как только вы уйдете, я отправлюсь прямо в Сити улаживать отношения с миссис Никльби и уведу ее в театр, так что ему не удастся даже узнать, где живет его сестра.
После дальнейших обсуждений этот план действий был признан самым разумным и легко осуществимым. Поэтому в конце концов порешили, что так и надо поступить. Выслушав ряд дополнительных советов и просьб, Ньюмен распрощался с мисс Ла-Криви и поплелся к Гольдн-скверу, по дороге размышляя о великом множестве событий, возможных и невозможных, мысли о которых неслись в его голове, возникнув после беседы, только что закончившейся.
Глава XXXII,
— Наконец-то Лондон! — воскликнул Николас, сбросив пальто и разбудив заспавшегося Смайка. — Мне казалось, что мы никогда до него не доберемся.
— Однако ехали вы с немалой скоростью, — заметил кучер, не очень-то любезно посмотрев через плечо на Николаса.
— Да, это верно, — последовал ответ, — но мне не терпелось как можно скорее быть у цели, а от этого путь кажется долгим.
— Да, — сказал кучер, — если путь показался долгим с такими лошадьми, какие вас везли, значит вам и в самом деле на редкость не терпелось приехать.
Они с грохотом неслись по шумным, запруженным суетливой толпой лондонским улицам, обрамленным двумя длинными рядами ярких огней, среди которых кое-где мелькали ослепительные фонари аптек, — по улицам, залигым светом, льющимся из витрин магазинов, где мелькали груды искрящихся драгоценностей, шелковые и бархатные ткани чудеснейших цветов, самые соблазнительные деликатесы и самые изысканные предметы роскоши. Вперед и вперед текли толпы людей, казавшиеся бесконечными; люди толкали друг друга и как будто едва замечали окружавшее их богатство, а экипажи всех видов и фacoнoв, сливаясь, подобно текучей воде, в бурный поток, своим непрерывным стуком усиливали шум и грохот.
Когда они мчались мимо быстро сменявшихся картин, любопытно было наблюдать, в каком странном чередовании эти картины проносились перед их глазами. Магазины великолепных платьев, тканей, привезенных из всех частей света; заманчивые лавки, где все возбуждало пресыщенный вкус и заставляло снова мечтать о пиршествах, столь привычных; посуда из сверкающего золота и серебра, принявшего изящную форму вазы, блюда, кубка; ружья, сабли, пистолеты и патентованные орудия разрушения; кандалы для преступников, белье для новорожденных, лекарства для больных, гробы для мертвых, кладбища для усопших — все это, наползая одно на другое и располагаясь рядом, пролетало, казалось, в пестром танце, как фантастические группы старого голландского живописца, преподавая все тот же суровый урок равнодушной неугомонной толпе.
И в самой толпе не было недостатка в фигурах, придающих остроту меняющимся картинам. Лохмотья убогого певца баллад развевались в ярком свете, озаряющем сокровища ювелира; бледные, изможденные лица мелькали у витрин, где были выставлены аппетитные блюда; голодные глаза скользили по изобилию, охраняемому тонким хрупким стеклом — железной стеной для них; полунагие дрожащие люди останавливались поглазеть на китайские шали и золотистые ткани Индии. В доме крупнейшего торговца гробами праздновали крестины, а перестройку аристократического дома приостановило появление погребального герба[64]. Жизнь и смерть шли рука об руку; богатство и бедность стояли бок о бок — пресыщение и голод повергали их в одну могилу.
Но это был Лондон. И провинциальная старая леди, которая мили за две до Кингстона высунула голову из окна кареты и кричала кучеру, что, конечно, он проехал мимо и позабыл ее высадить, была, наконец, удовлетворена.
Николас позаботился о ночлеге для себя и для Смайка в той гостинице, куда прибыла карета, и, не теряя ни секунды, отправился к дому Ньюмена Ногса, потому что тревога его и нетерпение усиливались с каждой минутой и нельзя было их преодолеть.
В мансарде у Ньюмена был затоплен камин и горела свеча; пол был чисто подметен, в комнате аккуратно прибрано насколько это возможно в такой комнате, а на столе приготовлены мясо и пиво. Все говорило о дружеской заботе и внимании Ньюмена Ногса, но самого Ньюмена не было.
— Вы не знаете, когда он будет дома? — осведомился Николас, постучав соседу Ньюмена в дверь мансарды, выходившей окнами на улицу.
— Мистер Джонсон! — сказал, представ перед ним, Кроуль. — Добро пожаловать, сэр! Какой у вас прекрасный вид! Никогда бы я не поверил…
— Простите, — перебил Николас. — Я спросил… мне не терпится узнать…
— У него какое-то хлопотливое дело, — ответил Кроуль, — и домой он вернется не раньше двенадцати. Ему очень не хотелось уходить, могу вас уверить, но ничего нельзя было поделать. Впрочем, он просил вам передать, чтобы вы располагались здесь без стеснения, пока он не придет, и чтобы я вас развлекал, что я исполню с большим удовольствием.
