— Из-за денег, — вызывающе ответила она.

— Неправда, деньги ты легко могла получить и без этого. Так почему же?

Кажется, Христа решила корчить из себя маркизу д'О[8], но у нее это выходило довольно жалко. С видом оскорбленного величия она сказала:

— Я вам верила! А вы, вы за мной шпионили — какая низость!

— Не передергивай!

— Кого любишь, тому доверяешь до конца!

— Вот именно. Поэтому мы и хотим знать, почему ты лгала.

— Ничего вы не понимаете! — взвилась Христа. — Доверять до конца — значит совсем наоборот, не требовать объяснений.

— Очень хорошо, что ты читала Клейста. Но мы не такие возвышенные натуры, как ты, поэтому нуждаемся в информации.

Никогда не думала, что мой отец может быть таким хладнокровным.

— Это несправедливо! Вас трое, а я одна! — воскликнула бедная мученица.

— Я такое каждый день терплю, с тех пор как ты тут поселилась! — не утерпела я.

— И ты туда же! — трагически сказала Христа, как Цезарь Бруту в мартовские иды. — Ты, которая мне всем обязана! А я-то считала тебя подругой.

Удивительнее всего был ее искренний тон. Казалось, она совершенно убеждена в своей правоте. Опровергнуть весь этот абсурд было нетрудно, но я решила предоставить ей увязнуть еще глубже и не раскрывала рта, сначала потому, что мое молчание ее раззадоривало, а потом потому, что наслаждаться тем, как она тонет, было приятнее в тишине.

— Если ты не можешь объяснить, почему лжешь, — спокойно сказал папа, — может быть, у тебя мифомания? Это довольно распространенная болезнь, когда человек патологически врет. Вранье ради вранья…

— Ерунда! — заорала Христа.

Меня поразило, как неуклюже она обороняется. Не видит, что ли, легкого пути? Уперлась и огрызается — глупее не придумаешь. Отец так привязался к ней, что принял бы любую, даже самую неправдоподобную версию. А она зачем-то безжалостно сжигала свои корабли.

Мама с самого начала разговора не произнесла ни слова. Я достаточно знала ее, чтобы понять, что с ней происходит: глядя на Христу, она видела теперь толстомордого Детлефа. Поэтому брезгливо молчала.

Наконец, в последнем приступе ярости, Христа выкрикнула нам в лицо:

— Эх вы, идиоты несчастные, вы меня не достойны! Я ухожу! Кто меня любит, пусть идет за мной!

И ринулась в мою комнату. Но за ней никто не пошел.

Через полчаса она вышла со своими пожитками. Мы все это время просидели неподвижно.

— Вы еще пожалеете! — отчеканила она и вышла, громко хлопнув дверью.

Приговор главы семьи остался прежним: воздерживаться от оценок.

— Христа ничего не объяснила, — сказал он. — Не зная всего, нельзя ее осуждать. Раз мы не понимаем, что заставило ее так себя вести, не будем дурно о ней говорить.

С тех пор о Христе никто у нас в семье не упоминал.

Мы с ней продолжали видеться в университете, но я ее гордо игнорировала.

Однажды, убедившись, что нас никто не видит, она подошла ко мне и сказала:

— Детлеф и прислуга мне все рассказали. Это ты все разнюхала.

Я холодно посмотрела на нее и не ответила.

— Ты меня обокрала! — продолжала она. — Влезла в мою личную жизнь! Это насилие, понимаешь?

Опять это ее «понимаешь?».

И это она говорит о насилии, та самая Христа, которая силком заставила меня раздеться и издевалась, разглядывая меня голой?

Я молчала и только улыбалась.

— Так что ж ты всем до сих пор не раструбила? — не унималась Христа. — Представляю, как тебе будет приятно обливать меня грязью перед моими родными и друзьями!

— Я — не ты, Христа, у меня таких привычек нет.

Казалось бы, такой ответ должен был ее успокоить — она, конечно, жутко боялась, что я расскажу всю правду ее отцу или всей ее компании. Но ничего подобного: теперь, когда она была уверена, что я до такого не опущусь, сознание моего превосходства приводило ее в ярость.

— Ох-ох, принцесса крови! — сказала она с кривой усмешкой. — А кто устроил за мной подлую слежку? Как же надо было хотеть мне нагадить, чтобы докатиться до такого?!

— Зачем мне нужно гадить тебе, когда ты сама себе умеешь нагадить лучше всех, — равнодушно сказала я.

— Вы там у себя небось только и делаете, что косточки мне перемываете. Ладно, хоть есть чем заняться!

— Представь себе, мы о тебе вообще никогда не говорим.

С этими словами я повернулась и пошла, упиваясь своей победой.

Прошло несколько дней, и папа получил письмо от Билдунга, в котором говорилось:

— Она из кожи вон лезет, чтобы добиться от нас хоть какой-то реакции, — сказал папа, прочитав нам вслух это послание. — Что ж, я так никогда и не узнаю, в чем состоял мой шантаж.

— Ты не хочешь позвонить ее отцу и рассказать всю правду? — мама пылала негодованием.

— Нет. Именно на это Христа напрашивается.

— Но зачем? Ей же хуже будет.

— Вот именно, она и хочет, чтоб ей было плохо. А я не хочу.

— А что она такой поклеп на тебя возводит, тебя не волнует?

— Нисколько. Я-то знаю, что мне не в чем себя упрекнуть.

Мне стало казаться, что ребята из компании Христы смотрят на меня как-то особенно злобно. Сначала я списывала это на свою паранойю.

Но однажды утром ко мне подошел ее лучший приятель и плюнул в лицо. Тогда я поняла, что мания преследования тут ни при чем. Первым моим побуждением было удержать его и спросить, чем я заслужила плевок.

Но тут я поймала на себе насмешливый взгляд Христы — она ждала моей реакции. Раз так, я сделала безучастный вид и притворилась, будто не вижу ее.

Инсинуации не прекращались. Маме пришло письмо от мадам Билдунг:

Я же удостоилась ругательного послания от Детлефа. Он сулил мне, что я умру старой девой, потому что на такую страхолюдину, как я, никто не польстится. Это особенно пикантно звучало в устах такого аполлона, как он.

Мы научились даже извлекать некоторое удовольствие из собственной невозмутимости под градом этих мерзостей. Без комментариев, с легкой усмешкой передавали мы друг другу очередную корреспонденцию из восточных кантонов.

Да, о Христе перестали говорить, но перестать думать о ней я не могла. Я считала, что изучила ее намного лучше, чем отец, и потому имею право вынести суждение. Вот к каким выводам я пришла: я знаю то, чего никто не знает, она зовется Антихристой. И она выбрала своей мишенью нас, поскольку в этом испорченном мире мы менее других заражены злом. Она явилась, чтобы подчинить и нас своей власти, но