возвращается к ней, восклицает, как бы не веря своим глазам: — Э! Вот это кто!

— Что вас так удивляет?

— Я и не чаяла, милый, тебя увидеть. Думала, ты помер и душенька уж твоя на небе!

— Почему?

— Да как же, столько времени не бывал. А разве ты можешь без курева? Ну, думаю, значит, с ним плохо, а то бы пришел, кроме меня-то ведь никто не знает секрета, как смешивать. Да ты еще и в трауре! Что ж не пришел выкурить трубочку для утешенья? Или он тебе деньги оставил, который помер, так что и утешенья не надо?

— Нет. Не оставил.

— А кто ж это у тебя помер?

— Родственник.

— А от чего он помер-то?

— От смерти, надо полагать.

— Вот мы какие сегодня сердитые! — с заискивающим смешком восклицает женщина. — Разговаривать даже не хотим. Ну да, ты не в духе, милый, потому давно не курил. Это вроде как болезнь, я знаю! Но ты правильно сделал, что сюда пришел. Тут мы тебя вылечим. Изготовлю тебе трубочку, и все как рукой снимет.

— Ну так готовь, — говорит посетитель. — И поскорее.

Он сбрасывает башмаки, распускает галстук и ложится в изножье продавленной кровати, подперев рукой голову.

— Вот теперь ты уж больше на себя похож, — одобрительно говорит женщина. — Теперь и я узнаю старого своего знакомца! А все это время ты, значит, сам для себя смешивал?

— Курил иногда на свои собственный лад.

— Вот этого никогда не надо делать — курить на свой собственный лад! Эго и для торговли плохо и для тебя нехорошо. Где же моя скляночка, и где же мой наперсток, и где моя ложечка? Вот мы ему сейчас изготовим, теперь-то уж он покурит по всем правилам!

Она принимается за дело — раздувает тусклую искру у себя в ладонях, затягивается, хлюпая, из трубки и гнусавым, но очень довольным голосом то и дело заговаривает с лежащим на кровати. Тот отвечает рассеянно, не глядя на нее, как будто его мысли уже витают где-то в преддверье снов, в которые он сейчас погрузится.

— Много я тебе трубочек изготовила с тех пор, как ты сюда в первый раз пришел, а, дружочек?

— Много.

— Ты ведь совсем новичком был, когда в первый раз пришел?

— Да. Тогда меня сразу смаривало.

— Ну а потом молодчиной стал. Теперь можешь вровень идти с самым лучшим курильщиком.

— Или с самым худшим.

— Сейчас будет готово. А какой ты певец был, в начале-то! Свесишь, бывало, головку, да и поешь как птичка. Ну получай, готово.

Он осторожно берет у нее трубку и подносит чубук к губам. Она садится рядом, чтобы подкладывать зелья, когда понадобится. Он делает несколько затяжек в молчании, потом спрашивает:

— Оно, что, не такое крепкое, как всегда?

— Ты это о чем, милый?

— О чем же, как не о том, что у меня сейчас во рту?

— Да нет, такое же, как всегда, милый. В точности такое же.

— А вкус другой. И действует медленней.

— Просто ты привык.

— Это возможно. Послушай… — Он умолкает, глаза становятся сонными, кажется, он уже забыл, что хотел сказать. Она наклоняется над ним и говорит ему на ухо:

— Я тебя слушаю. Ты сказал — послушай. Ну вот я слушаю. Мы говорили о том, что ты привык.

— Я знаю. Я задумался. Послушай. Допустим, ты все время о чем-то думаешь. О чем-то, что ты хочешь сделать.

— Да, милый. О чем-то, что я хочу сделать.

— Но ты еще не решила.

— Да, милый.

— Может быть, сделаешь, а может быть, нет. Понимаешь?

— Да. — Кончиком иглы она поправляет раскаленный комочек в трубке.

— Станешь ты это проделывать в воображенье, пока лежишь здесь? Она кивает.

— А как же! Каждый раз, с начала и до конца.

— Точно как я! Каждый раз я это проделывал, с начала и до конца. Сто тысяч раз я это делал, в этой самой комнате.

— И что же, приятно это тебе было, миленький?

— Да! Приятно!

Он выкрикивает это со злобой, подавшись вперед, словно готов на нее наброситься. Она ничуть не пугается, крохотной своей ложечкой подцепляет еще комочек и уминает его в трубке. Видя, что она вся ушла в это занятие, он снова откидывается на постель.

— Это — путешествие. Трудное и опасное путешествие. Вот о чем я все время думал. Рискованное, опасное путешествие. Над безднами, где один неверный шаг — и ты погиб! Смотри! Смотри! Там внизу… Видишь, что там лежит на дне?

Он опять подался к ней и указывает через край постели, словно в глубокий провал, где ему видится какой-то воображаемый предмет. Но женщина смотрит не туда, а на его перекошенное лицо, вплотную придвинувшееся к ней. Она, видимо, знает, какое действие оказывает на него ее невозмутимое спокойствие; и не ошибается в расчете — мышцы его расслабляются, и он опять ложится.

— Я сказал тебе, что проделывал это здесь сто тысяч раз. — Нет, миллионы и миллиарды раз! Я делал это так часто и так подолгу, что, когда оно совершилось на самом деле, его словно и делать не стоило, все кончилось так быстро!

— Значит, за то время, пока ты здесь не бывал, ты уже совершил это путешествие? — тихонько спрашивает она.

Сквозь дымок от трубки он устремляет на нее горящий взгляд. Потом глаза его тускнеют.

— Да. Совершил, — говорит он.

Наступает молчание. Он курит. Глаза его то открыты, то опять смыкаются. Женщина сидит рядом и как будто занята только тем, чтобы вовремя наполнять трубку.

— А скажи, — говорит она после того, как он несколько секунд смотрел на нее странным взглядом, словно она была где-то далеко от него, а не тут же, рядом, — скажи, если ты так часто совершал это путешествие, так, наверно, всякий раз по-другому?

— Нет. Всегда одинаково.

— Когда в воображении, то всегда одинаково?

— Да.

— А когда на самом деде — тоже так?

— Да.

— И всегда тебе было одинаково приятно?

— Да.

Это «да» так однообразно соскальзывает с его уст, — кажется, он сейчас не способен дать другой ответ. И должно быть, для того, чтобы проверить, что это у него не просто механическое повторение, она следующему своему вопросу придает иную форму.

— И никогда тебе, милый, не надоедало, и не пробовал ты вообразить что-нибудь другое?

Он вдруг рывком поднимается и раздраженно кричит на нее:

— А зачем? Что еще мне было нужно? Ради чего я сюда приходил?

Она тихонько укладывает его на постель, подбирает оброненную трубку и, прежде чем отдать ему, раздувает огонек собственным дыханьем; потом ласково его уговаривает, как раскапризничавшегося