веселым и приятным. Но у меня не хватает духа приступить ко второй части - самой длинной - и к введению побочной линии (главная уже развита, и с процентами). Я сам не понимаю, в чем тут дело. Вероятно - в непрерывной работе, в этом спокойном местечке, в страхе за 'Домби' и в невозможности рассеять этот страх с помощью городского шума и толпы. Тот факт, что я начал сразу две книги, несомненно, был чреват всевозможными трудностями. Я убежден теперь, что не мог бы создать 'Рождественскую песнь', приступая к 'Чезлвиту', или перейти к новой книге от 'Колоколов'. Но как бы то ни было, верно одно: я совсем болен, расстроен и часто впадаю в уныние. Я скверно сплю, полон беспокойства и тревоги, и меня неотступно преследует мысль, что я порчу роман и мне следовало бы отдохнуть. Я порвал письмо, которое собирался отправить Вам перед этим. В нем я решительно отказывался от рождественской повести на этот год, но теперь я решил сделать еще одно усилие: завтра я уеду в Женеву и в течение понедельника и вторника попытаюсь проверить, не поможет ли мне перемена обстановки. Если из этого ничего не выйдет, то - я твердо убежден - мне следует сразу же прекратить все попытки, которые обескураживают и утомляют меня, в то время как мне предстоит работа над большой книгой. Вы легко можете себе представить, насколько все это серьезно, раз я готов отказаться от того, что меня так интересует, отказаться, когда на моем столе уже лежат пятнадцать густо исписанных страниц рукописи, которые заставляли меня смеяться и плакать. И даже пока я пишу это письмо, меня мучит предчувствие, что в письме, которое я отправлю Вам вечером во вторник, не будет содержаться ничего хорошего. Ради бога, поймите, что все это чрезвычайно серьезно и вовсе не мимолетная фантазия. В прошлую субботу, напряженно проработав весь день, и в прошлую среду, завершив первую часть, я был очень доволен и полон надежд, но все остальное время с тех пор, как я начал писать эту повесть, меня неотступно преследовала мысль, что даже мечтать о ее завершении нелепо и что мне следует быть совершенно свободным для 'Домби'...

168

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Лозанна,

11 октября 1846 г.

...Еще задолго до того, как Вы получите это письмо, Вы, должно быть, все узнаете о революции в Женеве *. Когда я был там, ходило множество слухов о заговоре против правительства, но я им не верил, ибо против радикалов всегда распускается всевозможная клевета, и где бы ни находился консул католической державы, там всегда распространяется о них самая чудовищная ложь. Вот, например, даже здесь сардинский консул совершенно серьезно рассказывал недавно шепотом об образовании общества 'Человекоубийц', членом которого был председатель государственного совета, швейцарский О'Коннел и умный человек; причем вступавшие в это общество якобы клялись на черепах и скрещенных костях уничтожать богатых собственников и т. п. В тот день, когда в Женеве шла схватка, здесь в Лозанне было большое волнение. Весь день мы слышали пушки (от выстрелов сотрясался наш дом), и из города вышел отряд в семьсот человек, чтобы помочь радикальной партии, - он явился в Женеву, как раз когда все было кончено. Нет никаких сомнений, что они получили тайную помощь из Лозанны. Женевцы, найдя бочонок пороха с надписью 'Кантон Во', таскали его на шесте как знамя, желая показать, что их поддерживают друзья и за пределами города. Это была довольно жалкая схватка, как рассказал мне очевидец лорд Вернон, побывавший у нас вчера. Правительство испугалось, вероятно не доверяя своим солдатам, - и пушки палили куда угодно, только не в противника, который (я имею в виду революционеров) перегородил мост с помощью всего только одного дилижанса и вначале, несомненно, легко мог быть опрокинут. Умение простых людей стрелять из ружья было доказано малюсеньким отрядом из пяти человек, который, засев на валу вблизи городских ворот, заставил отступить роту солдат, двигавшуюся на помощь правительству. Они, едва только рота появилась, застрелили всех офицеров - их было трое или четверо, - после чего солдаты невозмутимо сделали поворот кругом и удалились. Пожалуй, в Лозанне не наберется и пятидесяти человек, которые не сумели бы попасть в игральную карту с расстояния в полтораста ярдов. Я не раз видел, как швейцарцы стреляли через большой овраг шириной с газон в Сент-Джеймском парке и неизменно попадали в яблоко.

То, что я собираюсь сказать, звучит не слишком по-джентльменски, и все же я без всяких оговорок заявляю, что все мои симпатии на стороне радикалов. Этот неукротимый народ имеет, по-моему, полное право испытывать такую ненависть к католицизму - если не как к религии, то как к причине социальной деградации. Они хорошо знают, что это такое. Они живут по соседству с ним за их горами лежит Италия. Они в любую минуту могут сравнить результаты этих двух систем в своих собственных долинах. И мне кажется, что их отвращение к нему, ужас, который вызывает в них появление католических священников и эмиссаров в их городах, - чувство безусловно разумное и оправданное. Но даже если отбросить это, вы не можете себе представить, как нелепа, как нагла крохотная женевская аристократия, - трудно придумать более смешную карикатуру на нашу английскую знать. Не так давно я беседовал с двумя видными тамошними особами (людьми очень умными), которые явились пригласить меня на какой-то тамошний прием, - я, впрочем, - отказался. Их болтовня о 'народе' и 'массах' и о необходимости расстрелять кое-кого, чтобы остальным было неповадно, своей чудовищностью напоминала то, что можно услышать в Генуе. Столь же нелепо и наглое, высокомерное презрение к народу, проявляемое их газетами. Трудно поверить, что разумные люди могут быть такими ослами с политической точки зрения. Именно это положение вещей и вызвало перемены в Лозанне. В связи с вопросом о иезуитах была подана чрезвычайно почтительная петиция, подписанная десятками тысяч мелких землевладельцев: попросту говоря, крестьянами из кантонов, великолепно обученными в школах, и в духовном, так же как и в физическом, отношении поистине замечательными представителями сословия тружеников. Аристократическая партия отнеслась к этому документу с неподражаемым презрением, заявив, что он подписан 'чернью', после чего вся эта 'чернь' взяла ружья, в назначенный день вступила в Женеву, и аристократическая партия убралась оттуда без единого выстрела.

...'Домби' расходится _великолепно_! Я мечтал о тридцати тысячах, как о пределе, и заявил, что если мы его достигнем, я буду чрезвычайно удовлетворен и чрезвычайно счастлив: судите же сами, как я счастлив теперь! Вчера я,* к величайшему и шумнейшему восторгу слушателей, прочел здесь второй выпуск. Мне еще не приходилось слышать, чтобы люди так смеялись. С Вашего разрешения скажу, что неплохо читаю Майора...*

169

ДЖОНУ ФОРСТЕРУ

Женева, отель Дель Экю,

20 октября 1848 г.

...Мы приехали сюда вчера и, вероятно, останемся здесь до дня рождения Кэти, то есть до следующего четверга. Я примусь за работу над третьим выпуском 'Домби', как только смогу. Пока я немного устал, но куда меньше, чем предполагал в прошлое воскресенье. Несколько дней я почти не спал и трудился с утра до ночи. Бутылка рейнвейна в понедельник, когда с нами обедал Эллиотсон (вчера утром он отправился в обратный путь), пошла мне на пользу. Это случилось как раз вовремя, и я уже впал в домбийское настроение... Однако голова у меня еще не совсем в порядке и порой сильно болит, как, например, сейчас, хотя мне пока еще не пускали кровь. Всю прошлую неделю мне снилось, что 'Битва жизни' - это лабиринт каморок, из которых невозможно выбраться и по которым я уныло бродил всю ночь напролет. В субботнюю ночь я, по-моему, вообще не сомкнул глаз. Я непрерывно снова и снова пересматривал сюжет, пытаясь ввести в него здешнюю революцию. Это уже какое-то ужасное умственное расстройство. По виду этого города вы никогда не догадались бы, что здесь происходят какие-то революционные события. Над окном моей старой спальни зияет дыра - след пушечного ядра на фасаде дома, и на двух мостах заделывают пробоины. Но это мелочи, которые могли бы остаться и после чего угодно другого. Население трудится. В узких улочках всюду можно видеть и слышать прилежных ремесленников за работой, а к десяти часам весь город затихает, словно Линкольнс-Инн-филдс. Единственным внешним видимым знаком общественного интереса к политическим событиям являются группы людей, собирающиеся на каждом углу, чтобы прочесть объявление нового правительства о приближающихся выборах государственных чиновников. В этих объявлениях народу внушают необходимость поддерживать республику. В столь образованном обществе, как это, не могло произойти ничего дурного, не могло быть никакого неоправданного насилия. Для нас, сохранивших еще американские впечатления, трудно придумать лучшее противоядие. Что же касается