предназначенными для подрыва моста.

Банды Радуева и Хаттаба нацелены на войну за вытеснение России с Кавказа. Они убивают наших лучших людей. Влад Кисилев умер как герой, с автоматом в руках, завещая нам бесстрашие в борьбе с чеченскими террористами. В этом смысле Кизляр в эпицентре войны — для многих пока незримой.

Влада хоронил весь город. Мне бросилось в глаза, что ворота из металла в его доме были выкрашены в черный цвет. Кем? Я не спросил. Может быть, самим Владом — он любил работать по дому. Черные ворота остались в памяти как знак вечного траура по молодой загубленной террористами жизни. На черных воротах светились белые цветы. Теперь они казались росписью смерти.

Гроб с телом Влада несли на руках пять часов. В его жилах текла и армянская дедовская кровь. Из армянских домов, по обычаю, выносили столы, чтобы гроб с телом покойного героя, постояв возле ворот, как бы освятил прощающихся с ним.

В городе стоял стон: Влад был пятьдесят вторым кизлярцем, убитым чеченскими моджахедами. Все знали, что семья Кисилевых потеряла единственную надежду, главную опору в жизни.

«За что Владислав отдал свою молодую жизнь?» — спросит кто-то из обывателей.

Выросший на Кавказе, он знал, что безнаказанность плодит все новые преступления. Чтобы они не множились, он, как Павел Ромащенко, Александр Детистов, Евгений Егоров, Алексей Сикачев, и отдал свою жизнь.

Венец их смерти был святой, ранний и мученический, как пример незабвенного героизма, цену которому знают только матери, потерявшие сыновей, и те, кто никогда не сложит оружия в борьбе с терроризмом.

Каждое утро, когда БТР курганских собровцев выезжал из ворот грозненской четвертой комендатуры, на пути обязательно встречалась пожилая русская женщина. Бедно одетая, в линялом скорбном платке, она смотрела в лица сидящих на броне офицеров и крестила их украдкой, чтобы не увидали чеченцы. А вот 6 марта она на пути не встретилась. И БТР курганского СОБРа помчался по настороженным, притихшим улицам Грозного без материнского благословения — по городу, где каждое пустое окно через секунду могло превратиться в огневую точку, а любая группа вычурно-богато одетых молодых чеченцев ощетиниться гранатометами, автоматами.

Задом к нашему БТРу оправлялся упитанный, лениво-безразличный грозненский пес, из игрушечного оружия целились в нас пятилетние пацаны — жители недавно отремонтированного многоэтажного дома, где, по слухам, вперемежку жили семьи полевых дудаевских командиров и сотрудников МВД Чечни.

В этом городе, где кроваво столкнулись интересы мировой политики, закулисная возня Востока, Запада и России, человеку можно было легко потерять себя. В Чечне порядочному человеку, чтобы сохранить душу, не ожесточиться, оставалось одно: несмотря ни на что, любить этот город, любить чеченских детей, чаще других кричащих нам «Аллах Акбар», русских стариков и старух, приветствующих нас еле заметным кивком головы, любить горы, долины и холмы Чечни, осознавая при этом их опасность.

Так относился к Грозному командир курганского СОБРа подполковник милиции Евгений Родькин, ветеран Афганистана.

В то трагическое утро 6 марта 1996 года Родькин, как всегда, проснулся в половине шестого утра. Я видел, как он осторожно, чтобы не разбудить спящих рядом, встал, готовясь начать утро с зарядки. В прошлом подполковник Родькин был далеко не самым слабым легкоатлетом и боксером. Его рекорд по метанию диска в Курганской области держался десять лет. В каждом деле Родькин был уверенным, продумывающим свои слова и поступки человеком, живущим по давно определенному военному ритму. Может быть, нажитому в Афганистане, в округе Хост, где он был советником в Царандое? Может быть, чистоплотность в поступках, привычка держать душу и тело в тренированной строгости пришли к нему с молоком матери, родившей четырех сыновей? Все они потом стали офицерами российской милиции.

В комендатуре № 4 курганский СОБР стоял в бывшем танцевальном классе Дома культуры. Отряд жил в ритме и по законам, установленным командиром, имеющим огромный опыт войны и мира. Но всю жизнь официально и очень несправедливо подполковник милиции Родькин считался просто одним из многих. На самом же деле — и это знали все — он был одним из первых в любом деле, за которое брался.

Из Афганистана вернулся кавалером ордена Красной Звезды и афганского ордена «За храбрость». В первый домашний вечер в Кургане, стоя на балконе, куря, он смотрел на идущих по мостовой людей и думал о превратностях судьбы: никому, кроме близких, не было дела до того, что он вернулся. В этих его мыслях была тоска о братстве людей. Он, очень добрый человек, ненавидел войну.

В апреле прошлого года под станицей Червленной, в военном лагере, возле палатки собровцев мы проговорили с ним до трех утра — в первую голову о вооруженном конфликте в Чечне. Он с мучительными раздумьями постигал его, оставаясь верным Присяге. Говорил, что не исполнить приказ для офицера — величайший позор. И еще о том, что хочет вернуть всех своих офицеров домой здоровыми и живыми. Он так заботился о своих курганцах, как, наверное, могли заботиться отцы-командиры 1812 года. 6 марта Родькин мчался на БТРе, сидя, как всегда, впереди над командирским люком.

На голове подшлемник, черная, вязанная в городе Шадринске шапочка, традиционно «пятнистый», без броника, в разгрузке, начиненной боеприпасами.

Подполковник Родькин, отпустив бороду, густую, черную, был похож на чеченца, и это немного облегчало ему встречи с местными жителями. Мирным чеченцам он нравился достоинством, уважительной речью, знанием кавказских обычаев. В апреле на операциях по изъятию оружия именно ему доверялись переговоры со старейшинами чеченских сел, когда-то бывших казачьих станиц, от которых на Тереке остались только будоражащие историческую память названия.

Родькин обращался к чеченским старейшинам со словами: «Уважаемые отцы!», зная, что внуки и дети этих старцев годами грабили российские товарные и пассажирские поезда, разбойничали на дорогах, «снайперили» в отрядах Дудаева.

В апреле на милицейском «Уазике» мы вчетвером крутились по Старощедринской, сопровождаемые враждебным свистом чеченских пацанов, которые как бы вели нас от улицы к улице.

Мы знали, что в селе на отдыхе несколько десятков боевиков. Их глаза и уши — эти самые пацаны — бдительно следили за перемещениями нашей машины. Такие же десяти-двенадцатилетние ребята через год, 6 марта 1996 года, в Грозном «вынюхивали» за Сунжей раненых, не способных двигаться собровцев, сдавая их «серым волкам».

БТР в Чечне — не самая грозная техника российских войск.

Мартовская журналистская поездка в Грозный поразила меня отсутствием новой боевой техники, немыслимой изношенностью старой.

В начале марта по улицам столицы Чечни сновали никак не БМП-3 или БТРы свежей заводской покраски, а БРДМы выпуска 60-х годов, присланные на Северный Кавказ после консервации или капремонта. Сразу окрещенные в Грозном «мыльницами», они вызывали усмешки боевиков. Появление БРДМок на тесных улицах Грозного было не в зачет военной мощи России.

С утра 6 марта курганцы успели «слетать» в аэропорт «Северный»: отвезти туда дембеля-сапера из Вологды, тепло попрощаться с ним, шутливо окая. Еще они повстречались с уфимскими собровцами, которые вторые сутки не могли улететь на родину. 4 марта в шесть тридцать утра их БТР подорвался на противотанковой мине в пятидесяти метрах от здания Временного управления МВД России. Уфимцы везли домой тело боевого друга лейтенанта милиции Андрея Симахина и попросили подполковника Родькина сообщить руководству сводного отряда собровцев, что они еще в «Северном».

На момент этой встречи, шел восьмой час утра, на южных окраинах Грозного уже шли бои,