поднебесье. Ветер прилетал полный ароматов, собранных по пути, и пчелы, подхваченные этой благовонной волной, вились вокруг, сонным жужжаньем выражая свое удовольствие.

В этих местах, среди открытых полей, жилье встречалось редко, иной раз на расстоянии нескольких миль одно от другого. Время от времени попадались теснившиеся кучками скромные домики; кое-где в открытых дверях был поставлен стул или положена низкая перекладина, чтобы дети не выбегали на дорогу; другие стояли запертые, так как хозяева всей семьей работали в поле. Такие домики часто служили началом маленькой деревушки, и вскоре вслед за ними показывалась мастерская колесника или кузница, потом богатая ферма, во дворе которой дремали коровы, а лошади смотрели через низкую каменную стену на дорогу и, чуть завидя своих сородичей в упряжке, галопом уносились прочь, словно гордясь дарованной им свободой. Были здесь и свиньи, которые взрывали землю в поисках лакомств и недовольно похрюкивали, слоняясь с места на место и натыкаясь друг на друга. Голуби, распушив перья, осторожно семенили вдоль края крыши и горделиво выступали по карнизам; гуси и утки, мнившие себя куда более грациозными по сравнению с голубями, вперевалку расхаживали по берегу пруда или бойко скользили по его поверхности. Ферма оставалась позади, показывалась маленькая гостиница, за ней такая же скромная пивная и деревенская лавочка, потом дома стряпчего и пастора, чьи грозные имена повергали пивную в дрожь; потом из рощицы скромно выглядывала церковь, еще несколько маленьких домиков, а за ними арестный дом, загон для скота, а нередко и глубокий пересохший колодец у придорожной насыпи. Потом и справа и слева начинались обнесенные живой изгородью поля и между ними вновь вилась широкая дорога.

Странники шли весь день, а ночь провели в маленьком коттедже, где сдавались койки. Утро застало их уже на ногах, и хотя первое время идти им было трудно, все же они вскоре побороли усталость и быстро продолжали свой путь. Они часто останавливались, но не надолго, и снова шли дальше, несмотря на то, что с утра им удалось только раз подкрепиться едой. Было уже около пяти часов пополудни, когда они поравнялись с группой крестьянских домиков, и девочка стала грустно заглядывать в каждый по очереди, не зная, где можно попроситься отдохнуть и купить немного молока.

Сделать выбор оказалось нелегко, потому что она робела, боясь получить отказ. В одном доме плакал ребенок, в другом раскричалась на кого-то хозяйка. Тут слишком убого, там слишком людно. Наконец она остановилась у дома, где вся семья собралась за столом, — остановилась главным образом потому, что увидела старика, сидевшего в мягком кресле ближе всех к очагу, и подумала, что он, верно, тоже дед и сжалится над ее спутником.

Кроме старика, за столом сидели хозяин с женой и трое ребятишек, загорелых и румяных, как яблочки. Просьбу Нелл сейчас же уважили. Старший мальчик побежал за молоком, второй притащил к дверям две табуретки, а самый младший вцепился матери в юбку и уставился на незнакомцев, держа загорелую ручонку козырьком у глаз.

— Да хранит вас бог, добрый человек! — дрожащим, тоненьким голосом проговорил старик. — И далеко вынуть держите?

— Да, сэр, далеко, — ответила Нелли, так как дед молча взглянул на нее.

— Из Лондона? — спросил старик.

Девочка ответила утвердительно.

А! Он тоже часто бывал в Лондоне — ездил туда с подводами. Последний раз года тридцать два назад, — говорят, с тех пор там все изменилось. Что ж, очень возможно! Его самого тоже не узнать. Тридцать два года немалый срок, а восемьдесят четыре — немалый возраст, хотя он знавал людей, которые доживали до ста, и здоровье у них было не такое крепкое, как у него, — куда там, и сравнивать нельзя!

— Садитесь, добрый человек, вот сюда, в кресло, — сказал старик, изо всех своих слабых сил постучав палкой по каменному полу. — Возьмите понюшку из моей табакерки. Я сам редко этим балуюсь, очень уж дорог табак, но иной раз вот как подкрепишься! Ведь вы по сравнению со мной совсем юноша. У меня сын был бы такой, доживи он до ваших лет, да завербовали его в солдаты, и вернулся он домой без ноги. Бедный мой сынок все просил, чтобы его схоронили у солнечных часов, на которые он лазал еще мальчишкой. Вот и сбылось его желание, можете сами посмотреть могилу. Мы следим за ней, подстригаем траву.

Старик покачал головой и, обратив к дочери слезящиеся глаза, сказал, что больше он не обмолвится об этом ни словом и, стало быть, нечего ей тревожиться. Он никого не хочет огорчать, а если кто-нибудь огорчился, пусть не взыщет, вот и все.

Принесли молоко, девочка взяла свою корзинку, выбрала что повкуснее для деда, и они сытно поужинали. Убранство комнаты было, разумеется, очень скромное несколько простых стульев и стол, угольный буфет с фаянсовой и глиняной посудой, пестро расписанный поднос, на котором была изображена дама в ярко-красном платье, прогуливающаяся под ярко-голубым зонтиком, по стенам и над камином обычные цветные литографии в рамках на темы из священного писания, старенький пузатый комод, часы с восьмидневным заводом да несколько ярко начищенных кастрюль и чайник. Но все это содержалось в порядке и чистоте; и, оглядевшись по сторонам, девочка почувствовала здесь довольство и уют — то, от чего она давно отвыкла.

— А далеко отсюда до какого-нибудь города или деревни? — спросила она хозяина.

— Все пять миль будет, милочка, — последовал ответ. — Да ведь вы не пойдете на ночь глядя?

— Нет, пойдем, пойдем, Нелл, — заторопился ее дед, сопровождая свои слова знаками. — Будем в пути хоть до полуночи. Чем дальше уйдем, дорогая, тем лучше.

— Тут неподалеку есть теплый сарай, — сказал хозяин, — а то можно переночевать в гостинице «Борона и плуг». Не в обиду вам будь сказано, но, по-моему, вы оба устали. Куда вам смешить?..

— Нет, мы спешим, — волнуясь, прервал его старик. — Пойдем, Нелл! Прошу тебя, пойдем!

— Нам правда нужно идти, — сказала девочка, подчиняясь желанию деда. — Большое вам спасибо, но мы остановимся где-нибудь дальше. Дедушка, я готова.

Однако хозяйка заметила по походке маленькой странницы, что у нее стерта нога, и, будучи женщиной, а к тому же и матерью, она до тех пор не отпустила девочку, пока не промыла ей больное место и не смазала его каким-то простым домашним снадобьем. Все это было сделано так заботливо и с такой нежностью — пусть заскорузлой и огрубевшей рукой, — что переполненное благодарностью сердце Нелл не позволило ей сказать ничего другого, кроме трепетного «да благословит вас бог». Она оглянулась лишь тогда, когда домик остался позади, и, оглянувшись, увидела, что вся семья, не исключая и дряхлого старика, стоит посреди дороги, глядя им вслед. Приветливо кивая друг другу и махая рукой (причем с одной стороны это прощанье вряд ли обошлось без слез), они расстались.

Шагая с трудом и гораздо медленнее, чем раньше, дед и внучка прошли около мили, но вот позади послышался стук колес, и они увидели быстро нагонявшую их повозку. Поравнявшись с ними, возница придержал лошадь и внимательно посмотрел на Нелли.

— Это не вы останавливались отдохнуть вон в том доме? — спросил он.

— Да, сэр, — ответила девочка.

— Так вот, меня просили подвезти вас, — сказал возница. — Нам по дороге. Дайте руку, хозяин, взбирайтесь сюда.

Это было большим облегчением для измученных, еле передвигавших ноги путников. Тряская повозка показалась им роскошным экипажем, а самая езда восхитительной. Нелли не успела устроиться на соломе в задке, как тут же заснула — впервые за весь день.

Она открыла глаза, когда повозка остановилась у поворота на проселочную дорогу. Не поленившись спрыгнуть, возница помог ей слезть и сказал, что город вон в той стороне, где деревья, и что к нему надо идти тропинкой, которая ведет через кладбище. Туда они и пошли усталым, медленным шагом.

Когда они подошли к кладбищенской калитке, откуда начиналась тропинка, солнце уже садилось и, подобно дождю, который кропит праведных и неправедных[30], бросало свои теплые блики даже на место успокоения мертвых, обещая им, что утром оно засияет снова. Церковь была старая, замшелая, сплошь увитая по стенам и у паперти плющом. Сторонясь памятников, плюш взбирался на могильные холмики, где спал скромный бедный люд, и сплетал ему венки — первые, полученные им венки, которые увянут не так скоро и, может статься, будут гораздо долговечнее тех, что глубоко высечены на камне или мраморе и прославляют добродетели, почему-то стыдливо замалчиваемые в течение многих лет и открывшиеся только душеприказчикам и убитым горем наследникам усопших.