- Да, я это и сам знаю. Я уже беседовал с вашей матушкой, сэр. А она такая женщина, которая своего не упустит.

- А если б я был из Корнуоллских Кленнэмов, что тогда?

- Вы могли бы услышать кое-что приятное для вас.

- Вот как? Давно уже со мной этого не случалось.

- Есть в Корнуолле одно имение, сэр, которое само готово свалиться в руки, но нет там такого Кленнэма, который мог бы эти руки подставить, сказал Панкс, доставая из кармана записную книжку и тут же снова ее пряча. Ну, мне сюда. Позвольте пожелать вам доброй ночи.

- Доброй ночи, - отозвался Кленнэм. Но буксир, избавившись от баржи, которую ему приходилось тащить, сразу наддал ходу и был уже далеко.

Оставшись один, Кленнэм немного постоял на углу Барбикана (Смитфилд они прошли вместе). У него было тяжело на душе, он чувствовал себя одиноким, как в пустыне, и ему вовсе не хотелось окончить этот вечер в мрачных комнатах материнского дома. Он повернул на Олдерсгейт-стрит и направился в сторону собора св. Павла - его тянуло на людные, шумные улицы, где было много света, где бурлила жизнь. Медленно, в раздумье шагая по тротуару, он вдруг увидел толпу людей, двигавшуюся ему навстречу, и отступил к дверям какой-то лавки, чтобы дать дорогу. В центре толпы несколько человек несли на плечах большой темный предмет, и, когда они поравнялись с Кленнэмом, он увидел, что это носилки, наспех сооруженные из створки ставен, а на носилках человеческая фигура. Неподвижность этой фигуры, забрызганный грязью узелок в руках одного из идущих рядом, забрызганная грязью шляпа в руках у другого - все заставляло предположить несчастный случай, и обрывки разговоров, донесшихся до Кленнэма, подтвердили это предположение. Дойдя до фонаря в нескольких шагах от Кленнэма, носильщики остановились - понадобилось что-то приладить; остановились и все остальные, и Кленнэм очутился в гуще толпы.

- Что это, несчастный случай? Кого-нибудь несут в больницу? - спросил он у старика, который стоял рядом, качая головой, и явно не прочь был вступить в беседу.

- Обычное дело, - ответил старик. - С этими дилижансами только того и жди. Под суд бы их да оштрафовать хорошенько, тогда бы знали. А то несутся со скоростью двенадцать миль в час, если не все четырнадцать. Удивительно, что они каждый день людей не убивают, эти дилижансы!

- Но ведь этот человек как будто не убит?

- Не знаю, - проворчал старик. - Если и не убит, так не потому, что дилижансы его пожалели, можете быть уверены.

Обличитель дилижансов скрестил на груди руки, готовый продолжить свою обличительную речь к пользе всех, кто захотел бы ее слушать. Тотчас же нашлись у него и единомышленники, главным образом из сочувствия к пострадавшему. 'Сущее бедствие, эти дилижансы, сэр', - сказал чей-то голос, обращаясь к Кленнэму. 'Вчера на моих глазах дилижанс чуть-чуть не задавил ребенка', - отозвался другой. 'А я видел, как дилижанс переехал кошку, подхватил третий, - а что, если б это была не кошка, а ваша родная мать?' И все совершенно недвусмысленно намекали на то, что, если Кленнэм пользуется каким-нибудь влиянием в общественных делах, он обязан употребить это влияние на борьбу с дилижансами.

- Уж мы, англичане, народ привычный. - продолжал старик, говоривший первым, - нам каждый вечер приходится спасать свою жизнь от этих дилижансов, мы и знаем, что на перекрестках надо держать ухо востро, не то от тебя только мокренько останется. Но каково бедняге-иностранцу, которому и невдомек, что ему грозит!

- Так этот человек - иностранец? - спросил Кленнэм, вытягивая шею, чтобы лучше видеть.

В ответ со всех сторон послышалось: 'Француз, сэр!', 'Португалец, сэр!', 'Голландец, сэр!', 'Пруссак, сэр!', и среди этих противоречивых утверждений Кленнэм с трудом расслышал слабый голос, то по-итальянски, то по-французски просивший пить. Однако его слова были истолкованы по-иному. 'Ах, бедняга! - зашумели кругом, - он говорит, что ему уже не оправиться; да оно и не мудрено'. Тогда Кленнэм попросил пропустить его поближе к пострадавшему, сказав, что понимает его язык. Толпа тотчас же расступилась, и Кленнэм очутился у самых носилок.

- Прежде всего он просит пить, - сказал Кленнэм, оглянувшись. (Немедленно с десяток добровольцев бросились за водой.) - Вам очень больно, друг мой? - спросил он по-итальянски у человека, лежавшего на носилках.

- Да, синьор, очень, очень. Нога моя, ох, моя нога. Но как мне ни худо, я рад услышать звуки родной речи.

- Вы приезжий? Погодите, вот принесли воду. Дайте я напою вас.

Носилки были поставлены на кучу булыжника, возвышавшуюся у обочины мостовой. Слегка нагнувшись, Артур одной рукой приподнял голову лежавшего, а другой поднес стакан к его губам. Смуглый мускулистый человечек, черные волосы, очень белые зубы. Лицо живое, выразительное. Серьги в ушах.

- Вот и хорошо. А теперь скажите, вы приезжий?

- Да, синьор.

- И вы никого не знаете в этом городе?

- Ни одной живой души, синьор. Только сегодня и попал сюда, в недобрый час.

- А откуда?

- Марсель.

- Какое совпадение! Я тоже совсем недавно прибыл сюда из Марселя, и хоть я родился в Лондоне, чувствую себя здесь почти таким же чужим, как и вы. Не падайте духом. - Он обтер незнакомцу лоб, осторожно поправил куртку, которой было покрыто скорчившееся на носилках тело, и выпрямился, но, поймав обращенный на него умоляющий взгляд, поспешил прибавить: - Я не покину вас, пока вам не окажут необходимую помощь. Мужайтесь! Какие-нибудь полчаса, и вы почувствуете себя гораздо лучше.

- О, altro, altro! - воскликнул бедняга с оттенком недоверия в голосе; и когда носилки снова подняли и понесли, он свесил правую руку вниз и покачал в воздухе указательным пальцем.

Артур Кленнэм шагал рядом с носилками, время от времени ободряя пострадавшего ласковым словом. Вскоре они дошли до больницы св. Варфоломея, находившейся неподалеку, куда, однако, не впустили никого, кроме Кленнэма и людей, несших носилки. Пострадавшего деловито и хладнокровно уложили на стол, и его стал осматривать врач, явившийся молниеносно, как само Несчастье.

- Он почти не понимает по-английски, - сказал врачу Кленнэм. - Как по-вашему, тут что-нибудь опасное?

- А вот мы сначала посмотрим, - ответил врач, продолжая свое дело со вкусом и удовольствием, - а уж потом скажем.

Он щупал ногу одним пальцем и двумя пальцами, одной рукой и обеими руками, так и этак, сверху и снизу, вдоль и поперек, одобрительно кивая и делясь особенно интересными наблюдениями с подоспевшим коллегой; потом, наконец, похлопал пациента по плечу и сказал:

- Ничего, починим. Будет как новенький. Придется повозиться, но на этот раз мы ему ногу оставим.

Кленнэм перевел эти слова пациенту, и тот в избытке благодарности принялся целовать руки и у переводчика и у врача.

- Все-таки дело, по-видимому, серьезное? - снова спросил Кленнэм.

- Да-а, - ответил врач мечтательным тоном художника, погруженного в созерцание своего еще недоконченного шедевра. - Да, пожалуй. Сложный перелом бедра и вывих колена. Первоклассные случаи, и то и другое. - Он снова ласково похлопал пациента по плечу, как бы желая выразить свою признательность этому славному малому, сумевшему сломать ногу таким интересным для науки образом.

- Не говорит ли он по-французски? - спросил врач.

- По-французски говорит.

- А, ну тогда мы с ним столкуемся. Придется вам потерпеть немножко, друг мой, - обратился он к пациенту на этом языке, - но вы утешайтесь тем, что все идет как по маслу и скоро вы у нас сможете хоть в пляс пуститься. Ну-ка, взглянем, не найдется ли еще каких-нибудь непорядков и как наши ребра.

Но никаких непорядков больше не нашлось, и наши ребра были целы. Кленнэм оставался, покуда