ком и неукоснительно именуя каждого члена палаты общин «мистер такой-то».

Как все люди его возраста и положения, Николас убежден, что все на свете приходит в упадок. Он редко высказывает вслух свои политические взгляды, но перед тем, как был принят билль о Реформе, нам удалось удостовериться, что Николас — непоколебимый ее сторонник. Каково же было наше изумление, когда, вскоре после первого заседания пореформенного парламента, Николас вдруг оказался ярым, закоренелым тори! Это было очень странно: иные люди меняют свои убеждения потому, что нужда заставляет, другие — из соображений выгоды, третьи — по вдохновенью; но чтобы Николас мог в чем-то перемениться — этого мы никак не ожидали, это казалось нам просто невозможным. И уже совершенно непостижимо было, почему он столь решительно высказывается против статьи, увеличивающей число депутатов в парламент от столицы.

Наконец, мы раскрыли секрет: депутаты столицы всегда обедают дома. Негодяи! К тому же, Ирландии предоставлены дополнительные мандаты, а это еще хуже, это уже прямое нарушение конституции. Помилуйте, сэр, да ведь ирландский депутат, когда приходит обедать, съедает столько, что троим англичанам впору. А вина не спросит; выпьет полгаллона пива, а потом отправляется к себе в Манчестер- билдинг или на Милбэнк-стрит и уже там пьет виски с содовой. А к чему это ведет? Да ведь такой клиент для ресторана — разоренье, сэр, чистое разоренье!

Чудак он, этот Николас, и без него, как без палаты общин, просто нельзя представить себе парламент. Удивительно, как это он покинул старое здание; наутро после пожара мы уже готовы были найти в газетах волнующее известие о некоем почтенном старом джентльмене в черном, который показался в окне верхнего этажа на фоне бушующего пламени и во всеуслышание объявил о своем твердом намерении погибнуть в этих стенах. Должно быть, его вывели оттуда силой. Так или иначе, он вышел оттуда — и вот он перед вами и ничуть не переменился, точно его с минувшей сессии держали для сохранности в картонке. Каждый вечер он на своем посту, точь-в-точь такой, как мы его описали; и так как замечательные люди встречаются редко, а верные слуги и того реже, пожелаем ему оставаться здесь еще долгие годы!

Теперь, когда мы уселись в Кухне и с должным вниманием оглядели огромный очаг и вертел в одном ее конце, столик, где перетирают стаканы и моют кувшины, в другом конце стенные часы над окном, из которого видна церковь св. Маргариты, простые сосновые столы и восковые свечи, камчатные скатерти и ничем не покрытый пол, серебро и фарфор на столах, рашпер на огне и еще кое-какие достопримечательности, — позвольте указать вам на двоих или троих из присутствующих здесь, наиболее достойных упоминания, кто — по своему положению, кто — благодаря своим странностям.

Половина первого, а голосование ожидается только часа через два, и потому некоторым депутатам больше правится проводить время здесь, чем исполнять свой общественный долг или дремать в одной из боковых галерей. Вон тот на редкость неуклюжий и нескладный мужчина в пожелтевшем от старости белом цилиндре и в чересчур длинных черных штанах, наполовину закрывающих голенища сапог, который прислонился к экрану перед огнем и, видимо, сам себя тешит иллюзией, будто он погружен в раздумье, — это прекрасный образец члена палаты общин, олицетворяющего собою мудрость всех своих избирателей. Обратите внимание на его парик — темный, но какого-то неопределенного цвета: то ли он был некогда коричневым, но от долгого употребления почернел, то ли был черным, но по той же причине приобрел ржаво-бурый оттенок; заметьте, как подчеркивают умный вид этого мыслителя огромные, точно шоры, очки. Кроме шуток, признайтесь, доводилось ли вам когда-нибудь видеть столь законченное выражение полной и безнадежной тупости, фигуру столь несуразную и нелепую? Он — не оратор, но уж когда обращается с речью к парламенту, действие его речи неотразимо!

Маленький остроносый человечек, который только что с ним раскланялся, — член парламента, бывший олдермен и притом своего рода пожарный-любитель. Он и знаменитая пожарная собака — оба весьма энергично действовали во время пожара, охватившего парламент, оба носились по лестницам вверх и вниз, то вбегали в горящее здание, то выбегали наружу, путались у всех под ногами, всем мешали, в глубокой уверенности, что делают полезное дело, и яростно лаяли. Потом пожарная машина уехала, а с нею и собака мирно возвратилась в свою конуру, джентльмен же еще несколько недель не переставал шуметь и сделался положительно несносен. Но поскольку нового пожара в парламенте не случилось и, следовательно, больше не было поводов писать в газеты о том, как он, спасая картины, вырезал их из рам и совершал другие патриотические подвиги, он постепенно вернулся в обычное состояние безмятежного покоя.

Девица в черном — не та, которую новоиспеченный баронет только что потрепал по щечке, а вторая, что пониже ростом, — это Джейн, здешняя Геба. Джейн в своем роде столь же примечательная особа, как и Николас. Характерная черта ее — глубокое презрение к большинству посетителей; главное се качество — любовь к поклонению; вы тотчас убедитесь в этом, заметив, с каким восторгом прислушивается она к тому, что бормочет ей на ушко молодой депутат (язык его почему-то ворочается с трудом), и как игриво тычет она вилкой в руку, которая удерживает ее за талию.

У Джейн острый язычок, она всякого сумеет отбрить и так бойко сыплет шуточками направо и налево, что сторонний человек только диву дается. Порой она подшучивает и над Николасом, однако относится к нему с большим почтением; а Николас невозмутимо принимает ее шутки, смотрит сквозь пальцы, если она порою вздумает порезвиться в коридоре (эти идиллические забавы единственное развлечение Джейн, и притом вполне невинное), и такая снисходительность — еще одна любопытная черточка в его характере.

Два посетителя за столиком в дальнем углу — здешние завсегдатаи, они обедают у Беллами уже долгие годы; один из них не раз пировал в этих стенах вместе с самыми славными представителями славной поры; потом он перешел в палату лордов; почти все его собутыльники уже разделили судьбу бедного Йорика, и теперь он бывает у Беллами не так уж часто.

Если он и впрямь сейчас ужинает, то что же он ел на обед?! Вот исчезает второй солидный бифштекс, — один он уже уплел ровно за четыре с половиной минуты по часам, что висят над окном. Да это настоящий Фальстаф! Посмотрите, как он пожирает глазами кусок стилтонского сыра, развязывая салфетку, предохранявшую его костюм от соуса! Как смакует черное пиво, принесенное нарочно для него в оловянной кружке! Прислушайтесь к этому сиплому, низкому голосу, приглушенному и осевшему под грузом плотных обедов и обильных возлияний, и скажите сами, случалось ли вам видеть другого такого чревоугодника? Уж не он ли был тем приятелем Шеридана по парламентским пирушкам, который, отправляясь с ним домой в наемной карете, вызвался править лошадьми и, ненароком опрокинув экипаж, вывалил седоков в канаву?

Полная противоположность ему во всех отношениях — сидящий за тем же столиком тощий старик со скрипучим, пронзительным голосом, поднимающимся на проклятьях до визгливого кудахтанья, — а проклятиями, призываемыми на собственную голову и на головы всех окружающих, он начинает каждую фразу. «Капитан», как его называют, старинный посетитель «Кухни Беллами»; у него вошло в привычку засиживаться здесь, когда прения в палате давно уже окончены (смертный грех в глазах Джейн); и он насквозь пропитан алкоголем — не человек, а ходячая бутылка.

Старому пэру — вернее сказать, просто старику, ибо пэром-то он стал не так давно, — принесли огромный бокал горячего пунша; и его сосед по столу тоже пьет, и бранится, и курит, и снова пьет и бранится. Поминутно входят все новые депутаты, чтобы сообщить, что министр финансов уже заканчивает свою речь, и наспех опрокинуть стаканчик грога, который должен подкрепить их силы во время голосования; те, кто заказал ужин, отменяют заказ и готовятся идти вниз, как вдруг в коридоре раздается неистовый звон колокольчика и крик «загонщиков»: «Го-ло-со-вать!» Повторения не требуется: депутаты наперегонки бросаются к дверям. Кухня мгновенно пустеет; шум быстро стихает; в последний раз скрипнула последняя ступенька — и вы остаетесь с глазу на глаз с левиафаном, поглощающим новый бифштекс.

Препотешное зрелище эти лондонские банкеты, будь то обед, ежегодно устраиваемый лорд- мэром в Гилдхолле, или традиционный банкет трубочистов в ресторации «Белый Акведук», обед золотых дел мастеров или мясников, шерифов или кабатчиков. Однако из всех развлечений подобного рода самым потешным мы склонны считать ежегодный банкет какого-нибудь благотворительного общества. На банкете акционеров все люди почти на одно лицо: это старые ветераны, для которых такой обед — те же дела, а следовательно, потешаться тут не над чем. На политическом банкете каждый норовит поспорить, и все любят подолгу ораторствовать, что, кстати сказать, одинаково неприятно. Зато на благотворительном