нанят был шататься по дому, демонстрируя каждому встречному домочадцу пример своего мастерства.
Напрасно было и пытаться что-то предпринимать. Напрасно было, на мгновение самому испугавшись настоящей совы, затем показывать ее всем окружающим. Напрасно было выяснять, извлекая из пианино произвольные звуки, что Турк всегда воет от некоторый нот и мелодий. Напрасно было изображать Радаманта по отношению к колоколам и тут же подвязывать язычок тому из них, кому не посчастливится зазвонить без позволения. Напрасно было жечь огонь В каминах, спускать факел в колодец, внезапно врываться во все подозрительные комнаты и альковы. Мы меняли слуг, но лучше не становилось. Наконец наше уютное хозяйство пришло в такое расстройство и жалостное состояние, что однажды вечером я подавленно сказал своей сестре:
— Патти, я начинаю отчаиваться. Слуг жить с нами здесь не заставишь. Боюсь, нам пора сдаться.
Моя сестра, наделенная непоколебимым духом, ответила:
— Нет, Джон, не сдавайся. Не вешай нос, Джон. Есть другой выход.
— И какой же? — спросил я.
— Джон, — начала сестра, — если мы не собираемся выезжать отсюда, а уж нам-то с тобой яснее ясного, что никаких причин на то нет, мы должны сами все наладить и полностью взять дом в свои руки.
— Но как же слуги? — вопросил я.
— Обойдемся без слуг, — отважно заявила сестра.
Подобно большинству людей моего класса, я никогда и не думал о возможности делать что-то без этих верных помех. Идея показалась мне столь новой, что я посмотрел на сестру весьма недоверчиво.
— Мы же знаем, что они приходят сюда, уже готовые и сами бояться, и других запугивать, и мы знаем, что они и сами боятся, и других запугивают.
— За исключением Боттлса, — задумчиво отозвался я.
(Глухой конюх. Я сохранил его у себя на службе, и он служит мне и по сей день, как непревзойденный в Англии феномен нелюдимости).
— Разумеется, Джон, — согласилась сестра, — кроме Боттлса. И что это доказывает? Боттлс ни с кем не разговаривает и никого не слышит, если не орать ему в самое ухо, и какие от него тревоги и неприятности? Никаких!
Истинная правда: обсуждаемый персонаж каждый вечер ровно в десять укладывался спать в комнате над каретным сараем в обществе лишь кочерги и ведра с водой. И я раз и навсегда запомнил, что если бы после этого мига без предупреждения вломился бы к нему, это самое ведро мгновенно оказалось бы у меня за шиворотом, а кочерга проехалась бы по моей голове. При всех наших многочисленных переполохах Боттлс обычно и ухом не вел. Частенько за ужином, когда Стрикер валялась в обмороке, а Чудачка уподоблялась статуе, этот невозмутимый и бессловесный человек преспокойно уписывал за обе щеки картофель или, пользуясь всеобщим смятением, налегал на мясной пирог.
— Итак, — продолжала моя сестра, — Боттлса я исключаю. И учитывая, Джон, что дом слишком велик и, наверное, слишком заброшен, так что мы не можем хорошо управляться с ним с помощью одного только Боттлса, я предлагаю выбрать из числа наших друзей самых верных и приятных нам… и на три месяца создать тут что-то вроде Содружества… самим за собой ухаживать… жить весело и дружно… и посмотреть, что из этого выйдет.
Я был так очарован моей сестрой, что тут же на месте горячо обнял ее и пылко одобрил ее план.
Пошла уже третья неделя ноября, но мы столь рьяно взялись за приготовления и друзья, которым мы доверились, столь ревностно нас поддержали, что до исхода месяца оставалась еще неделя, а вся наша братия уже весело собралась в доме с привидениями.
Тут пришло время упомянуть о двух мелких изменениях в домашнем укладе, что сделал я, пока мы с сестрой жили одни. Мне пришло в голову, что Турк, весьма вероятно, воет по ночам оттого, что ему хочется выйти — засим я поселил его в будке во дворе, но не на цепи, и самым серьезным образом предупредил в деревне, что любому, кто попадется ему на дороге, едва ли удастся уйти без отпечатков его зубов на горле. Затем я невзначай осведомился у Айки, разбирается ли он в ружьях. А когда он ответил: «О да, сэр, я уж сумею узнать хорошее ружье, если увижу его», — я предложил ему зайти в дом и поглядеть на мое.
—
— Айки, — сказал я, — только между нами: я видел кого-то в этом доме.
— Взаправду, сэр? — прошептал он, жадно раскрыв глаза. — Даму в плаще?
— Не пугайся, — успокоил его я. — Эта фигура больше смахивала на твою.
— Боже праведный, сэр?
— Айки! — произнес я, горячо, можно даже сказать, пылко, пожимая его руку, — если во всех этих историях про призраки есть хоть крупица правды, то величайшая услуга, какую только я могу оказать тебе — это стрелять по той фигуре. И клянусь тебе Небом и Землей, я выстрелю из того самого ружья, что ты видел.
Парень поблагодарил меня и распрощался, пожалуй, с излишней поспешностью, осушив перед этим стакан ликера. Я поделился с ним своим секретом отчасти потому, что так и не забыл, как преловко запустил он шапку в колокол, а отчасти потому, что как-то ночью после того, как колокол очередной раз неожиданно прозвенел, заметил неподалеку от него что-то, весьма смахивающее меховую шапку; и потому еще, что, по моим наблюдениям, каждый раз, как он навещал нас вечерком, чтобы успокоить прислугу, мы переживали самые привиденческие времена. Не будем же слишком несправедливы к Айки. Он боялся этого дома и верил, что там водятся привидения — и все же развлекался, подделываясь под них, при каждом удобном случае. С Чудачкой была ровно такая же история. Она постоянно пребывала в состоянии самого неподдельного ужаса, и все же охотно врала самым чудовищным образом и выдумывала большую часть всех тревог, которые поднимала, давала многие из непонятных звуков, что мы слышали. Я приглядывал за этой парочкой, и знаю это наверняка. Мне вовсе ни к чему объяснять здесь это нелепое состояние мыслей; скажу лишь, что оно хорошо знакомо любому умному человеку, который имеет медицинскую, судебную или иную практику, связанную с наблюдением за человеческой природой и что оно столь же общеизвестно и распространено, как и любое другое, известное наблюдателям; и что в любом случае, подобном нашему, именно его надлежит заподозрить в первую очередь, а заподозрив, искать тому подтверждения.
Вернемся к нашему содружеству. Первое, что сделали мы, собравшись вместе, это вытянули жребии, кому в какой спальне спать. Потом, исследовав весь дом, мы распределили всевозможные домашние обязанности, как будто всей компанией съехались на вечринку, прогулку на яхте или охоту или потерпели кораблекрушение. Затем я перечислил все слухи, что ходили про даму в плаще, сову и мастера Б., равно как и прочие, еще более неопределенные, что успели расползтись за время нашего пребывания и относили какому-то смехотворному старому призраку женского пола, который бродил вверх-вниз, волоча за собой призрак круглого стола, а еще про некоего неуловимого осла, которого никто не мог поймать. Сдается мне, будто все эти домыслы наша прислуга умудрялась каким-то болезненным образом внушать друг другу, не обмениваясь ни единым словом. Затем мы торжественно призвали друг друга в свидетели, что собрались здесь не для того, дабы обманывать или обманываться — мы считали, что оба эти состояния суть одно и то же — и что с полнейшей ответственностью будем абсолютно честны друг с другом и будем неуклонно следовать истине. Мы договорились, что любой из нас, кто услышит вдруг ночью необычные звуки и захочет проследить их, постучит в мою дверь; и наконец, что в Двенадцатую Ночь, последнюю ночь Святого Рождества каждый отдельный опыт каждого из нас, начиная с момента прибытия в дом с привидениями, будет вынесен на свет всеобщего обозрения ради общего блага, а до той поры мы будем хранить его каждый про себя, если только что-либо непредвиденное не заставит нас нарушить молчание.
И вот кто собрался под нашей гостеприимной крышей: Во-первых — чтобы поскорее отделаться от нас с сестрой — были мы двое. По жребию моей сестре досталась ее прежняя комната, а я вытянул мастера Б. Далее, с нами был наш кузен Джон Гершелл, названный так в честь великого астронома, про которого я считаю, что не рождался еще на свет человек, лучше него управлявшийся с телескопом. С ним приехала его жена: очаровательное создание, на котором он женился прошлой весной. Я подумал (учитывая обстоятельства), что несколько опрометчиво было брать ее с собой, потому что кто знает, что может натворить ложная тревога в такое время — но решил все же, что ему лучше судить о своих делах, а от себя готов прибавить, что, будь она моей женой, я бы ни за что не расстался с таким прелестным и ясным
