— Я не настолько близок к смерти, чтобы занимать твою постель, капитан.

— Все равно на следующие несколько ночей она твоя. Не спорь. К тому же у нас нет времени на препирательства.

Сам Тарлах не был ранен, если не считать множества ушибов, от которых почернело тело. Если бы не поступок Торкиса, все было бы по-другому. Глаза Тарлаха потемнели. Он ничем не может отплатить за такое самопожертвование. А ведь Торкис именно жертвовал собой.

— Я мог бы отправить тебя на высокогорье.

— За это? — фыркнул Торкис. — Всего лишь щипок, который не может помешать мне стоять на стене.

— Об этом пока нечего говорить, — спокойно возразил сокольничий. — Ты останешься в резерве, если Пира разрешит тебе встать.

— Если ты думаешь, что я позволю своим товарищам сражаться одним… — горячо начал Торкис.

— Я принял решение, сержант. Рана помешает тебе двигаться, пока не подживет. Если тебя снова ударят из-за нее или она откроется, я утрачу тебя надолго, а может, и навсегда. Ты мне слишком нужен, чтобы допускать это.

Лицо рейвенфилдца выглядело осунувшимся, и Тарлах осторожно коснулся его перевязанного плеча.

— Я слишком долго разрешаю тебе разговаривать.

Теперь поспи, или я прикажу дать тебе снотворное. И тогда придется отозвать с битвы воина, который охранял бы тебя, пока ты не проснешься и не сможешь сам защищаться.

Торкис сердито посмотрел на него. Но под конец улыбнулся и лег.

— Я вынужден подчиниться. Ты так и сделаешь.

— Поверь, товарищ, сделаю.

Предводитель наемников встал и направился к выходу. Он постоял там, пока дыхание сержанта не стало ровным и спокойным, потом выскользнул из комнаты и неслышно прикрыл дверь.

Оставшись один, Горный Сокол почувствовал, что энергия оставляет его. Сейчас ему не нужно поддерживать видимость силы и уверенности.

На импровизированном столе лежала груда бумаг, которые нуждались в его внимании, но он только взглянул на них, садясь скорее по привычке, чем по сознательному решению.

Он думал о своей армии, и мысли разрывали ему сердце. Его воины доблестны и искусны, они не жалуются на трудную задачу, которую поставила перед ними судьба. И он не должен их подвести.

Он не может дать им победу, большинству не может даже сохранить жизнь. Даже партизаны, за которыми начнется охота, будут постепенно перебиты. Теперь Тарлах понимал, что только немногим удастся спастись в соответствии с его планом, когда стену, наконец, преодолеют.

Он покачал головой. Он устал, слишком устал, иначе не погряз бы так в мрачных мыслях. Нужно бороться с отчаянием, а не питать его…

Тарлах распрямился, услышав стук в дверь, но не мог отогнать отчаяние и казаться невозмутимым. Тем не менее, он быстро встал и приветствовал вошедшую Пиру.

И не побеспокоился надеть шлем, чтобы скрыть лицо и глаза.

Целительница поняла его настроение, но сделала вид, что ничего не замечает.

— Я думала, что ты будешь выглядеть хуже, — грубовато сообщила она, разглядывая его в течение нескольких секунд.

Несмотря на все отчаяние и усталость, капитан не смог сдержать улыбки.

— Так хорошо я выгляжу?

— Да… Сержант спит?

— Сейчас уснул.

— Привилегии низкого звания, — с завистью сказала Пира.

Тарлах посмотрел на стол и ожидающую его работу и вздохнул.

— Торкис не лежал бы здесь, если бы не дыра у него в спине, но я думаю, ты права: власть приносит с собой не одни привилегии, но и неудобства.

Он с любопытством смотрел на нее. Тарлах не удивился, видя у себя женщину из народа сокольничьих.

Учитывая его падение и то, что он принял на себя ответственность за раненого рейвенфилдца, он даже ожидал увидеть у себя целительницу.

Уна не появлялась, и у Тарлаха дрогнуло сердце.

— Правительница долины не ранена? — спросил он голосом, который не дрожал, сдерживаемый усилиями воли.

— Госпожа Уна, к счастью, сегодня невредима. Просто у нее больше дел, потому что выбыл твой второй лейтенант.

— Правда, и я не выполняю свою долю дел, разговаривая здесь. — Тарлах медленно встал и направился к двери. — Надо посмотреть, как остальные. Бумажная работа подождет.

Ему раньше следовало бы заняться делами конца боевого дня, но необходимость присмотреть за Торкисом и настойчивость целителей — они хотели, чтобы он сам отдохнул, — задержали его.

Пира подняла руку, останавливая его.

— Владычица долины справится с этим сегодня, а я достаточно знакома с обязанностями командира — я ведь возглавляла женскую деревню, — чтобы помочь тебе здесь. Возможно, я не слишком знакома с обороной стены, но список припасов мне хорошо знаком. Кажется мне раньше нужно было этим заняться.

— Никто не вправе обвинить тебя в этом, целительница, но признаюсь, что мне нужна помощь. Я сегодня очень устал.

— Неудивительно! Тебя самого следовало бы уложить в постель!

— Мы все могли бы пролежать в постели неделю, — печально ответил Тарлах.

Пира направилась к его столу.

— Покажи, что нужно сделать, птичий воин.

Пира оказалась столь же умелой в работе с документами, как и в искусстве исцеления, и им удалось за удивительно короткое время расчистить стол.

— Благодарю, — сказал ей капитан. — Я не думал, что закончу так быстро.

— Если все кончено, можно поесть, пока не ушла назад повозка.

Она увидела, как он пожал плечами, и покачала головой.

— Ты постился вчера вечером. Больше не делай так, Горный Сокол.

— Тебе сказала госпожа Уна? — раздраженно спросил он. Он знал, что Уна и Пира подружились, а женщины болтают не меньше мужчин.

— Нет, хотя ей бы следовало мне сказать, потому что я отвечаю за то, чтобы ты стоял на ногах. Мне сказал твой первый лейтенант.

Бреннан?

Целительница заметила его удивление и улыбнулась.

— Товарищи беспокоятся о тебе. Они опасаются, что ты загонишь себя.

Она встала.

— Может, тебе и не хочется есть, но без еды ты быстро ослабеешь. Я принесу тебе что-нибудь, если не хочешь идти сам.

Тарлах напрягся.

— Здесь не место для таких услуг, и я не могу ее принять от тебя.

— Тогда пошли со мной. Так или иначе, ты должен поесть.

Ночь была приятной, прохладной, но без настоящего холода, самой спокойной за много недель. Ее тишина надрывала утомленные войной сердца. Ни воин, ни целительница не могли закрыться в стенах дома, как ни хотели спать. Они неторопливо поели и неохотно вернулись в дом, который стал одновременно рабочим кабинетом Тарлаха и его жильем.

У входа стояла невысокая деревянная скамья, и Тарлах сел на нее, прижавшись спиной к свежевымытой белой стене. Глаза его закрылись. Приятно, как воину в сильную жару, было ощущать