тех, кто это осуждает, а из Каприза, Причуды ради, просто вопреки Здравому Смыслу. Однако с присущим нам тактом мы продолжаем говорить о ней как о заблудшей овечке, принесшей нам столько волнений, и миссис Милтон, подкрепившись едой, по-прежнему выказывает самые возвышенные чувства.

Замечу кстати, что сидела она в плетеном кресле с подушками — единственном удобном кресле во всей комнате, а мы на невероятно жестких, набитых конским волосом стульях, с салфеточками, привязанными к спинкам при помощи лимонно-желтых бантов. Это было как-то не совсем похоже на приятные беседы в Сэрбитоне. Миссис Милтон сидела лицом к открытому окну (ночь была такая спокойная и теплая) и удивительно хорошо выглядела в полумраке, так как мы не зажигали лампы. По голосу ее чувствовалось, что она устала, и, казалось, она даже склонна была винить себя за «Высвобожденную душу». Такой вечер вполне можно было бы запечатлеть в дружеских мемуарах, но тогда он казался довольно скучным.

— Я чувствую, — говорила миссис Милтон, — что это я во всем виновата. Я ушла вперед в своем развитии. Моя первая книга — учтите, я не намерена отказываться ни от одного слова, написанного в ней, — эта книга была неправильно понята и неправильно истолкована.

— Вот именно, — поддакнул Уиджери, стараясь выразить столь горячее сочувствие, чтобы оно было заметно даже в темноте. — Умышленно неправильно истолкована.

— Не говорите так! — взмолилась леди. — Не умышленно. Я стараюсь думать, что критики — люди честные, по-своему, конечно. Но сейчас я имела в виду не критиков. Я хотела сказать, что она… — И миссис Милтон выжидающе умолкла.

— Вполне возможно, — сказал Дэнтл, рассматривая свой пластырь.

— Я пишу книгу и излагаю свои мысли. Я хочу, чтобы люди думали так, как я советую, а вовсе не поступали. Это и значит учить. Только я свое учение преподношу в форме рассказа. Я хочу учить новым Идеям, новым Истинам, распространять новые Взгляды. Затем, когда Взгляды распространятся, тогда и в жизни начнутся изменения. А сейчас — безумие бросать вызов существующему порядку. Бернард Шоу, как вам известно, объяснял это применительно к социализму. Все мы знаем, что надо своим трудом зарабатывать то, что потребляешь, — это правильно, а вот жить на проценты с капитала — неправильно. Но пока нас еще слишком мало, чтобы начать такую жизнь. Это должны сделать Те, Другие…

— Совершенно верно, — сказал Уиджери. — Те, Другие… Они должны начать первыми.

— А пока вы должны заниматься своим банком…

— Если я не буду, то будет кто-нибудь другой.

— Ну, а я живу на деньги, которые приносит лосьон мистера Милтона, и тем временем стараюсь завоевать себе место в литературе.

— Стараетесь! — воскликнул Фиппс. — Вы уже завоевали его.

— А это немало, — добавил Дэнгл.

— Вы так добры ко мне. Но в данном случае… Конечно, Джорджина Гриффитс в моей книге живет одна в Париже и учится жизни, и у нее в гостях бывают мужчины, но ведь ей уже больше двадцати одного года.

— А Джесси только восемнадцать, и к тому же она еще совсем дитя, — сказал Дэнгл.

— Ну, конечно, тут все иначе. Такой ребенок! Это совсем не то, что взрослая женщина. И Джорджина Гриффитс никогда не рисовалась своей свободой — она же не разъезжала на велосипеде по городам и деревням. Да еще в нашей стране! Где все так придирчивы! Только вообразите себе — спать вне дома. Это же ужасно. Если это станет известно, она погибла.

— Погибла, — сказал Уиджери.

— Никто не женится на такой девушке, — сказал Фиппс.

— Это надо скрыть, — сказал Дэнгл.

— Я всегда считала, что каждый человек, каждая жизнь — это особый случай. И людей надо судить в связи с теми обстоятельствами, в которых они находятся. Не может быть общих правил…

— Я часто убеждался в том, как это верно, — сказал Уиджери.

— Таково правило, которого я придерживаюсь. Конечно, мои книги…

— Это — другое дело, совсем другое дело, — сказал Дэнгл. — В романе речь идет о типичных случаях.

— А жизнь не типична, — чрезвычайно глубокомысленно изрек Уиджери.

Тут Фиппс неожиданно для себя вдруг зевнул, и сам больше всех был этим шокирован и потрясен. Слабость эта оказалась заразительной, и собравшиеся, как вы легко можете понять, разговаривали уже вяло и вскоре под разными предлогами разошлись. Но не для того, чтобы тотчас лечь спать. Дэнгл, оставшись один, начал с безграничным отвращением рассматривать свой потемневший глаз, потому что, несмотря на свою энергию, он был большой любитель порядка. Вся эта история — уже приближавшаяся к развязке — оказалась ужасно хлопотной. А возвращение в Фархэм сулило новые неприятности. Фиппс некоторое время сидел на кровати, с не меньшим отвращением изучая воротничок, который еще сутки назад он считал бы совершенно неприличным надеть в воскресенье. Миссис Милтон размышляла о том, что и крупные, толстые люди с по-собачьи преданными глазами тоже смертны, а Уиджери чувствовал себя несчастным, потому что был так груб с нею на станции и особенно потому, что до сих пор не был уверен в своей победе над Дэнглом. И все четверо, будучи склонны придавать большое значение внешним обстоятельствам, терзались мыслью о завтрашней встрече с язвительным и недоверчивым Ботли, а потом с насмешливым Лондоном и строящим разные догадки Сэрбитоном. В самом ли деле они вели себя нелепо? Если нет, то откуда у них у всех это чувство досады и стыда?

Как сказал мистер Дэнгл, он оставил беглецов на обочине дороги примерно в двух милях от Ботли. До появления мистера Дэнтла мистер Хупдрайвер с превеликим интересом узнал, что у простых придорожных цветов есть названия — лютики, незабудки, иван-чай, иван-да-марья — причем, порою презабавные. Но, к счастью, фантазия выручила его и тут.

— В Южной Африке, знаете ли, цветы совсем другие, — сказал он, объясняя свое невежество.

Тут вдруг раздался цокот копыт и скрежет колес, и, нарушая тишину летнего вечера, с громом и грохотом возник Дэнгл. Раскачиваясь из стороны в сторону и отчаянно жестикулируя позади огромной черной лошади, он несся прямо на них, по пути окликнул Джесси, неизвестно почему свернул к живой изгороди и скрылся, мчась навстречу уготованной ему от сотворения мира судьбе. Джесси и Хупдрайвер едва успели вскочить и схватить свои машины, как громоподобное видение — еще сильнее, чем мистер Хупдрайвер, петляя по всей дороге, — исчезло за поворотом.

— Он знает мое имя, — проговорила Джесси. — Ну конечно… Это был мистер Дэнгл.

— А все наши велосипеды, — участливо, но без особого беспокойства сказал меж тем мистер Хупдрайвер. — Надеюсь, он не расшибется.

— Это был мистер Дэнгл, — повторила Джесси, и мистер Хупдрайвер на этот раз услышал ее и вздрогнул. Его брови приподнялись.

— Как! Вы его знаете?

— Да.

— Господи!

— Он ищет меня, — сказала Джесси. — Это ясно. Он окликнул меня еще прежде, чем лошадь бросилась в сторону. Его послала моя мачеха.

Мистер Хупдрайвер опять пожалел, что не вернул велосипеда владельцу, ибо он все еще не очень представлял себе, какие отношения существуют между Бичемелом и миссис Милтон. Все-таки честность, считал он, лучшая политика — во всяком случае, как правило. Он посмотрел в одну сторону, в другую. Вид у него был деловой и встревоженный.

— Значит, он ехал за нами, да? Тогда он вернется. Но только он покатил вниз под гору и не скоро остановится, это уж точно.

Между тем Джесси вывела на дорогу велосипед и стала садиться. Не отрывая глаз от поворота, за которым исчез Дэнгл, Хупдрайвер последовал ее примеру. Так на закате солнца они снова двинулись в путь — теперь в направлении Бишопс-Уолэм, причем мистер Хупдрайвер занял наиболее опасный пост, в арьергарде, и ехал, поминутно озираясь и петляя. Джесси из-за этого приходилось то и дело сбавлять