— Вам не хочется уходить?
— Нет. Но я вынуждена… Я должна…
— А я должен говорить об этом. Это необходимо.
— В другое время.
— Но я люблю вас. Я люблю вас… нестерпимо!
— Тогда не говорите со мной сейчас. Я не хочу, чтобы вы вели со мной этот разговор теперь. В другом месте. Не здесь. Вы неправильно поняли меня. Я не могу вам объяснить…
Они смотрели друг на друга, не понимая один другого.
— Простите меня, — наконец сказал он слегка дрожащим от волнения голосом и накрыл своей ладонью руку Анны-Вероники, лежавшую на ее колене. — Я самый безрассудный из людей. Я был глуп, глуп и несдержан от избытка чувств. Разве можно было так вдруг их излить? Я… я заболел любовью и не отвечаю за себя. Можете ли вы меня простить, если я больше ничего не скажу?
Она взглянула на него задумчиво и серьезно.
— Считайте, — сказал он, — будто я ничего не говорил. И продолжим нашу сегодняшнюю встречу. Почему бы и нет? Представьте себе, что у меня был истерический припадок, и вот я пришел в себя.
— Хорошо, — ответила она и вдруг почувствовала к нему горячую симпатию. Забыть — это был единственный правильный путь, чтобы выйти из нелепого и мучительного положения.
Он продолжал вопросительно смотреть на нее.
— А об этом давайте поговорим как-нибудь в другой раз. В таком месте, где нам никто не помешает. Хотите?
Она обдумывала его слова, а ему казалось, что он никогда еще не видел ее такой собранной, независимой и красивой.
— Хорошо, — согласилась она, — так мы и сделаем.
Однако у нее опять возникли сомнения относительно прочности того перемирия, которое они только что заключили.
Ему хотелось кричать от радости.
— Идет, — сказал он, странно возбужденный, и еще крепче сжал ее руку. — А сегодня мы друзья, не правда ли?
— Мы друзья, — отозвалась Анна-Вероника и поспешила отдернуть руку.
— Сегодня вечером мы такие же, какими были всегда. Вот только музыка, в которую мы погрузились, божественна. Когда я докучал вам, вы слушали ее? По крайней мере первый акт вы слушали. А весь третий — это любовное томление. Тристан умирает, и приход Изольды для него — луч света в последние минуты жизни. Вагнер сам был влюблен, когда писал эту вещь. Акт начинается своеобразным соло на флейте пикколо. Эта музыка всегда будет захватывать меня как воспоминание о сегодняшнем вечере.
Свет погас, вступление к третьему акту началось, звуки росли и замирали, это были чувства, теснившиеся в сердцах разлученных любовников, которых все же объединяли боль и воспоминания. Занавес поднялся — Тристан лежал раненый на своем ложе, а пастух со свирелью, нагнувшись, смотрел на него.
Они объяснились на следующий вечер, но произошло это совсем не так, как ожидала Анна-Вероника; многое поразило ее, и многое стало ясно. Рэмедж зашел за ней, она встретила его ласково и приветливо, словно королева, которая знает, что будет вынуждена причинить горе своему верноподданному. Ее обращение с ним было необычно бережным и мягким. Новый цилиндр с более широкими полями шел к его типу лица, несколько скрадывая настойчивое выражение темных глаз и придавая ему солидный, достойный и благожелательный вид. В его манерах чуть сквозило предвкушение победы и сдержанное волнение.
— Мы пойдем в такое место, где нам отведут отдельную комнату, — сказал он. — Там… там мы сможем обо всем поговорить.
На этот раз они отправились в ресторан Рококо на Джермен-стрит, поднялись по лестнице; на площадке стоял лысый лакей с бакенбардами, как у французского адмирала, и с необычайно благопристойным видом. Он как будто ожидал их прихода. Плавным гостеприимным жестом он указал на дверь и ввел их в маленькую комнату с газовой печуркой, диваном, обитым малиновым шелком, и нарядным, покрытым скатертью столиком с цветами из оранжереи.
— Странная комнатка, — заметила Анна-Вероника, чувствуя какую-то смутную неприязнь к этому слишком крикливому дивану.
— Здесь можно побеседовать, так сказать, не стесняясь, — ответил Рэмедж. — Это отдельный кабинет.
Он стоял и следил, необычно озабоченный, за приготовлениями к столу. Потом как-то неловко бросился снимать с нее жакет и передал его лакею, который повесил жакет в углу комнаты. Видимо, обед и вино он заказал заранее, и лакей с бакенбардами угодливо поспешил подать суп.
— Пока нам будут подавать, поговорим на всякие нейтральные темы, — как-то нервно сказал Рэмедж. — А потом… потом мы останемся одни… Понравился вам Тристан?
Анна-Вероника чуть помедлила, прежде чем ответить:
— По-моему, многое там удивительно красиво.
— Не правда ли? И подумать только, что человек создал все это из жалкой маленькой истории любви к порядочной и знатной даме. Вы читали об этом?
— Нет.
— Здесь, как в капле воды, отразилось волшебство, совершенное искусством и фантазией. Чудаковатый, раздражительный музыкант самым невероятным и несчастным образом влюбился в свою богатую покровительницу, и вот его мозг порождает это великолепное панно, сотканное из музыки, повествующей о любви любовников, любовников, которые любят вопреки всему, что мудро, добропорядочно и благоразумно.
Анна-Вероника задумалась. Ей не хотелось уклоняться от разговора, ибо на ум приходили разные странные вопросы.
— Интересно, почему люди, влюбившись, пренебрегают всеми другими соображениями? Не считаются с ними?
— И заяц бывает храбрым. Оттого, вероятно, что это в жизни самое важное. — Он смолк, потом серьезным тоном продолжал: — Это — самое важное в жизни, все остальное отступает на второй план. Все, дорогая, решительно все!.. Но давайте говорить на нейтральные темы, пока мы не отделаемся от этого белокурого молодого баварца…
И вот обед был окончен, лакей с бакенбардами подал счет, убрал со стола и вышел из комнаты, с подчеркнутой скромностью притворив за собой дверь. Рэмедж встал и бесцеремонно запер дверь на ключ.
— Теперь, — сказал он, — никто случайно не забредет сюда. Мы одни и можем говорить и делать все, что нам захочется. Вы и я. — Он замолчал, глядя на нее.
Анна-Вероника старалась казаться совершенно равнодушной. Поворот ключа в замке ошеломил ее, но она не знала, что можно возразить против этого. Она чувствовала, что вступила в мир, обычаи и нравы которого ей незнакомы.
— Как я ждал этого! — произнес он, не двигаясь с места и глядя на нее до тех пор, пока молчание не стало тягостным.
— Может быть, вы сядете, — предложила она, — и скажете, о чем вам хотелось побеседовать со мной.
Анна-Вероника говорила без выражения и негромко. Ей вдруг стало страшно. Но она боролась с чувством страха. В конце концов, что может случиться?
Рэмедж смотрел на нее очень решительно и серьезно.
— Анна-Вероника, — произнес он.
И не успела она вымолвить слово, чтобы остановить его, как он оказался подле нее.
— Не надо! — проговорила она слабеющим голосом, когда он наклонился к ней, обнял ее одной рукой, а другой сжал ее руки и поцеловал, поцеловал почти что в губы.
Казалось, он успел сделать десять движений, прежде чем она соберется сделать одно, успеет броситься
