Доктор весь день не хотел будить миссионера; в сущности это был даже не сон, а дремота, прерываемая стонами и тихими жалобами. Состояние больного не переставало беспокоить Фергюссона.

Под вечер «Виктория» остановилась и неподвижно простояла среди мрака всю ночь. Джо и Кеннеди сменяли друг друга у постели больного, а Фергюссон все время один нес вахту.

На следующее утро «Виктория», поднявшись в воздух, уклонилась чуть-чуть к западу. День обещал быть великолепным. Вдруг больной несколько окрепшим голосом позвал своих новых друзей. Сейчас же подняли края тента, и он с наслаждением стал вдыхать свежий утренний воздух.

– Как вы себя чувствуете? – спросил Фергюссон.

– Как будто лучше, – ответил больной. – А до сих пор, друзья мои, мне все казалось, будто я вас вижу во сне. Признаться, я с трудом отдаю себе отчет в том, что случилось. Скажите, кто вы такие? Как вас зовут? Я хочу знать это, чтобы помянуть вас в своей последней молитве.

– Мы английские путешественники, – сказал Фергюссон, – пытаемся на воздушном шаре перелететь через Африку, и вот по пути нам посчастливилось спасти вас.

– У науки есть свои герои, – сказал миссионер.

– А у религии – свои мученики, – откликнулся шотландец.

– Вы миссионер? – спросил доктор.

– Я священник миссии лазаристов. Вас мне послало небо. Но моя жизнь кончена. Расскажите мне о Европе, расскажите о Франции, – ведь уже целых пять лет я ничего не знаю о своей родине.

– Пять лет! Один среди этих дикарей! – воскликнул Кеннеди.

– Это души, которые нуждаются в искуплении, – ответил молодой священник. – Это братья, дикие и невежественные, которых только церковь может наставить и цивилизовать.

Фергюссон долго рассказывал миссионеру о его родной Франции. Тот жадно слушал, и тихие слезы струились по его щекам. Время от временной брал в свои лихорадочно горящие ладони то руки Кеннеди, то руки Джо и пожимал их. Доктор приготовил больному несколько чашек чаю, и тот выпил их с наслаждением. Бедняга почувствовал некоторый прилив сил, смог приподняться и, видя, что он несется по ясному небу, даже улыбнулся.

– Вы отважные путешественники, – начал он, – ваше смелое предприятие завершится благополучно; вы-то увидите ваших родных, друзей, вашу родину, вы…

Несчастный так ослабел, что его пришлось сейчас же снова уложить. Несколько часов он находился в состоянии полной прострации, похожем на смерть. Фергюссон не отходил от него и не мог сдержать своего волнения: он чувствовал, что эта жизнь уходит. «Неужели, – думал доктор, – мы так скоро потеряем того, кого вырвали из рук мучителей?» Доктор снова перевязал ужасные раны и принужден был пожертвовать большей частью своего запаса воды, чтобы освежить пылающее в лихорадочном жару тело страдальца. Вообще он самым нежным и разумным образом ухаживал за ним. К французу мало-помалу возвращалось сознание, но, увы, не жизнь.

Умирающий прерывистым голосом рассказал доктору свою историю. Когда он начал, Фергюссон попросил его говорить на родном языке:

– Я понимаю его, а вас это менее утомит.

Миссионер был молодой человек родом из Бретани, из бедной семьи. Деревня Драдон, где он вырос, находилась в центре департамента Мобриана. Он очень рано почувствовал влечение к духовному поприщу. Ему мало было самоотверженной жизни священника, он хотел опасностей и вступил в орден миссионеров, основателем которого был св. Винцент-Павел.

В двадцать лет он покидает свою родину для негостеприимных берегов Африки, и оттуда, преодолевая всякие препятствия, перенося всевозможные лишения, молясь, он пешком добирается до поселений диких племен, живущих по притокам Верхнего Нила. Прошло два года, а дикари все еще не внимали его проповедям, не откликались на его пылкие призывы, неверно истолковывали его человеколюбие. И вот он попадает в плен к одному из самых свирепых племен – ньямбара, где с ним очень плохо обращаются. И все же он учит, наставляет, молится. Когда однажды племя, у которого он был в плену, после одного из частых побоищ с соседями, разбегается, бросив его на поле битвы, как мертвого, он все- таки не считает возможным вернуться на родину и, верный евангельским заветам, продолжает скитаться по Африке. Самым спокойным временем для него было то, когда его считали сумасшедшим. Он и на новых местах изучает местные наречия и упорно продолжает свое дело. Еще два долгих года он странствует по этим местам, повинуясь сверхчеловеческой силе, дарованной ему богом. Последний год проводит он среди «барафри», одного из самых диких племен – ньям-ньям. Несколько дней тому назад умер их вождь, и злосчастного миссионера почему-то обвиняют в его неожиданной смерти. И вот решают принести его в жертву. Уже в течение почти двух суток длятся его пытки, и ему предстоит, как верно предвидел доктор, умереть на следующий день при ярком свете солнца, как раз в полдень. Услышав звук ружейных выстрелов, он инстинктивно кричит: «Ко мне! Ко мне!» А когда до него доносятся с неба слова утешения, ему кажется, что все это сон.

– Я не жалею, – прибавил он, – о жизни, которая уходит; она принадлежит богу.

– Не теряйте надежды, – сказал ему доктор. – Мы подле вас и вырвем вас у смерти, как вырвали у ваших мучителей.

– Так много я не прошу, – кротко ответил миссионер. – Слава богу, что мне дана перед смертью великая радость пожать дружеские руки и услышать родную речь.

Миссионер снова ослабел. День прошел между надеждой и страхом. Кеннеди был очень подавлен, а Джо украдкой утирал слезы.

«Виктория» еле подвигалась; самый ветер, казалось, хотел дать покой умирающему.

Под вечер Джо объявил, что на западе виден какой-то очень яркий свет. Действительно, небо было словно в огне. На более северных широтах, пожалуй, можно было бы принять это за северное сияние. Доктор стал внимательно наблюдать за таким редким явлением.

– Это не может быть не чем иным, как действующим вулканом, – наконец, проговорил он.

– А ветер как раз. несет нас туда, – заметил с тревогой Кеннеди.

– Ну, и что же? – отозвался доктор. – Мы пролетим над ним на такой высоте, где будем в безопасности.

Прошло каких-нибудь три часа, и «Виктория» уже неслась над горами. Она была на 24° 15' восточной долготы и 4° 42' северной широты. Под нею из огнедышащего вулкана лились потоки расплавленной лавы и высоко взлетали обломки скал… Казалось, какая-то огненная влага низвергается ослепительным каскадом. Зрелище было великолепное, но опасное, ибо ветер продолжал упорно гнать «Викторию» в сторону этой раскаленной атмосферы.

Раз нельзя было обойти это препятствие, надо было перелететь через него. Горелка заработала вовсю, и «Виктория», поднявшись на высоту шести тысяч футов, пронеслась саженях в трехстах от вулкана. Умирающий миссионер мог со своего ложа созерцать действующий вулкан, откуда вырывались ослепительные снопы огня.

– Как это прекрасно, – произнес он, – и как бесконечно могущество всевышнего. Мы чувствуем его даже в самых страшных явлениях природы.

Потоки раскаленной лавы покрывали склоны горы словно огненным ковром. Нижняя часть «Виктории», отражая море пламени, сияла в ночной темноте. В корзине чувствовался сильный жар, и доктор Фергюссон стремился как можно скорее уйти от этого опасного места. К десяти часам вечера вулкан казался лишь красной точкой на горизонте, а «Виктория», опустившись в более низкую зону, спокойно продолжала свой полет.