– Кимми, почему ты мне не позвонила? Это ужасно. Черт! – Я вскакиваю и несусь по коридору, хватаю рюкзак и возвращаюсь в кухню. Шарю по рюкзаку и нахожу чековую книжку. – Сколько он тебе должен?

– Нет, Генри, – миссис Ким ужасно смущена, – не надо. Он заплатит.

– Он может заплатить потом мне. Давай, родная, все в порядке. Ну, не стесняйся, скажи, сколько.

– Тысяча двести долларов, – тихо говорит она, не глядя на меня.

– Всего-то? Что ты делаешь, старушка, руководишь «Обществом филантропов в поддержку заблудших Детамблей»? – Я ставлю сумму на чеке и засовываю под блюдечко. – Лучше обналичь побыстрее, а то я тебе покоя не дам.

– Ну, тогда не буду обналичивать, чтобы ты приезжал в гости.

– Я в любом случае приеду. – «Господи, как я виноват!» – И привезу Клэр.

– Надеюсь, – сияет в ответ Кимми. – Я буду у вас свидетельницей, да?

– Если отец не придет в себя, именно ты будешь меня женить. Вообще, идея классная: ты ведешь меня по проходу, Клэр ждет во фраке, органист играет «Лоэнгрина»…

– Я лучше себе платье куплю.

– Эй! Не покупай никаких платьев, пока я не скажу, что все состоится. Думаю, мне лучше сходить поговорить с ним.

Я со вздохом встаю. В кухне миссис Ким я вдруг чувствую себя огромным, как будто приехал в свою начальную школу и умиляюсь, глядя на крошечные парты. Она медленно поднимается и идет за мной к двери. Мы обнимаемся. На мгновение она кажется хрупкой и тонкой, и я думаю о ее жизни, вспоминаю, как мы убирались, занимались садом, играли в бридж, но затем все проблемы вдруг наваливаются на меня снова. Я скоро вернусь; я не могу провести всю жизнь, пряча Клэр под кроватью. Кимми смотрит, как я открываю дверь в квартиру отца.

– Эй, отец! Ты дома? Тишина, затем вопль:

– УХОДИ!

Я поднимаюсь по лестнице, и миссис Ким закрывает свою дверь.

Первое, что поражает, это запах: здесь явно что-то гниет. Гостиная пустая. Где все книги? У моих родителей были сотни книг по музыке, истории, романы на французском, немецком, итальянском: где они? Даже коллекция аудиокассет и компакт-дисков кажется меньше. Везде валяются листы бумаги: почта, газеты, ноты, ими застлан весь пол. На мамином пианино ровный слой пыли, в вазе на подоконнике – давно высохшие гладиолусы. Иду по коридору, заглядывая в спальни. Полный хаос; одежда, мусор, опять газеты. В ванной под раковиной лежит бутылка «Мишлоб», плитку покрывает глянцевый слой пролитого пива.

Мой отец сидит на кухне за столом, спиной ко мне, глядя в окно на реку. Он не поворачивается, когда я вхожу. Не смотрит на меня, когда я сажусь за стол. Не встает и не уходит, и я понимаю это как согласие поговорить.

– Привет, отец. Молчание.

– Только что видел миссис Ким. Она говорит, что дела у тебя не очень.

Молчание.

– Я слышал, что ты не работаешь.

– Сейчас май.

– Почему ты не на гастролях?

Наконец он смотрит на меня. Под упрямством притаился страх.

– Я на больничном.

– Давно?

– С марта.

– Больничный оплачивается? Молчание.

– Ты болен? Что с тобой?

Я думаю, что он ничего не ответит, он просто вытягивает вперед руки. Они трясутся, как будто в них происходит свое крошечное землетрясение. Все, это конец. Двадцать три года целенаправленного пьянства, и он больше не может играть на скрипке.

– Господи, отец. Что говорит Стэн?

– Он говорит, что все. Нервы нарушены и восстановлению не подлежат.

– Господи.

Мы смотрим друг на друга какую-то невыносимо долгую минуту. На его лице написано страдание, и до меня начинает доходить, что у него ничего нет. Ничто его больше не держит, не заботит, его жизнь кончена. Сначала мама, потом музыка, они ушли, ушли. Я никогда не был для него настолько важен, поэтому держаться за меня ему смысла нет.

– И что теперь? Молчание. Теперь уже ничего.

– Ты не можешь просто сидеть здесь и пить следующие двадцать лет.

Он смотрит в стол.

– А что насчет пенсии? Профсоюз? Страхование здоровья престарелых? Общество анонимных