третьем доме горел свет или играла музыка.

Однако Юлиус не хотел попадаться на глаза даже этим немногим неспящим, которые вряд ли заметили бы его или просто следили бы за ним, невидимые, из темноты. Упал на постель наискосок, свесив с нее ноги и слегка покачивая ими над полом.

Напряжение и усталость боролись друг с другом. Чтобы уравновесить их, требовалось что-то третье. Любое взбадривающее или седативное средство возбуждало похоть. Возникли два идеально симметричных полюса: слабость и сила. Тяжесть мужчины в парах валерьянки, грызущего корешок, надкусывающего фрукт. Жесткая ткань под мягким ветерком в обширном поле квартиры.

Под одеялом, которое он в конце концов решил натянуть на себя, было жарко. Он таял в своем тепле. Все звуки, которые он слышал, исходили от него самого. Но запахи были ее — или, во всяком случае, то, что он считал ее запахами.

Все образы виделись так близко, что узнать можно было только цвет. Погрузившись в цвет, он опять оставался наедине со своими мыслями. Но, даже пытаясь связать их, он был не в состоянии задерживаться на них дольше пары минут.

Даже сосредоточившись, он мог выделить лишь немногое из того, что проходило бесконечной чередой перед его мысленным взором: цвет лица, форма носа, голос. Связать их с чем-то знакомым не удавалось. В череде выделялись группы, но между элементами одной группы различие было больше, чем между двумя центральными полюсами. Да и как было определить границу между одной группой и другой? Отвращение к ублюдочным пограничным случаям делало его абсолютным расистом, ненавидящим все расы.

Чем дальше эти образы отстояли от того, что он мог рассчитывать увидеть в действительности, тем более реальными они ему казались. Самые радикальные замыслы на свете порождаются только знанием истины.

Сумел бы он, захотел бы он рассказать свою жизнь даже самому себе хоть один раз, а потом и второй, чтобы изменить то, что не понравилось в первой версии? Не плохое, а просто все, включая самые мелочи, — все, чего он когда-то не понял. Тогда истина закономерно превратилась бы в ту самую прекрасную выдумку, которая всегда украшает хорошие мемуары.

Юлиус спрашивал себя, какие из жизненных ситуаций ему хотелось бы прожить заново — из тех, когда жизнь казалась ему невыносимой. Так, что легче было бы умереть.

О, он — бы вернулся туда, к этим местам и событиям, несмотря на или вопреки тому, что уже знал, и так просто бы теперь не ушел оттуда. К тем ловушкам, в которые тогда попадал, заставив страдать своих немногих друзей.

И за что он теперь должен больше презирать себя: за глупость или за то, что так бездумно транжирил себя? За то, что не смог, не захотел и не стал связываться с кем-то, или за то, что вляпался, проиграл и обозлился, не желая понимать причин?

Впрочем, у него была еще одна надежда: он мог целиком отдаться отчаянию. Забыться в объятиях боли. Это хотя бы отодвигало кризис — на день, на два, на сколько получится.

Другие — точнее, только Ребекка, больше у него никого не осталось, — пусть другие думают, что он впутывается во всякие авантюры только ради того, чтобы никто и заподозрить не мог, насколько он уязвим. А также что его мощный интеллект всегда позволит ему справиться с любой проблемой и к тому же проникнуть в ее истинную суть. Которая, может быть, никому и не интересна, однако ни Ребекка, ни другие ни разу даже не попытались понять эту суть. Юлиус же просто знал ее, но этим знанием не пользовался. Сколько же раз ему придется еще вставать со смертного одра и выручать их?

Сколько же народу накопилось, с кем потом пришлось рассориться навсегда, — мелкие недоразумения не в счет.

Связи, налаженные, казалось бы, ко всеобщей выгоде, выдыхались, исчезали.

Любой голос, звук резали слух. Его брали за пуговицу, дышали в лицо, не признавая за равного. Говорили без умолку, точно желая не дать ему возразить, не замечая его безразличия.

Рот остался полуоткрытым. Юлиус молчал, да его и не принуждали отвечать. Но долго это тоже продолжаться не могло. Так и не найдя подходящего жеста, он мог лишь думать: «Нет, нет, нет…»

Он слышал, как голоса других, не умолкая, становились все тише. Как будто сам за собой следил, засыпая. «Пока-пока», — пробормотал он, пару раз с наслаждением дернувшись всеми членами.

Заложил руку за голову, уронив ее на руку всем весом, как будто это была чужая голова. Поднял другую руку, точнее, кулак, придвинул ближе к щеке, но не дотронулся до нее, хотя пальцы разжал.

Свой костюм он не заказывал у портного, хотя вышло бы ненамного дороже, а купил в магазине, небрежно сняв с вешалки. Его успокаивала мягкая, непредсказуемая податливость материала, не прикидывавшегося тем, чем он не был.

Ему не нужно было движение, не нужны мысли, не нужна мода. Он не хотел ни вникать в них, ни гнаться за ними. Чтобы не стареть слишком быстро. По крайней мере от этого. От этого он терял контроль над собой. И потом обнаруживал себя где-нибудь по соседству, в окружении и стариков, и молодежи.

Когда на прилавках появлялась какая-нибудь новинка, он покупал ее пять лет спустя, все это время тратя деньги на вещи, давно переставшие вызывать интерес у кого бы то ни было. Принеся покупку домой, он без лишних раздумий пристраивал ее на свободное место, как делают двенадцати- или четырнадцатилетние.

Интересно, во что это обходится — год за годом покупать очередные новинки, усовершенствованные модели? Новинка, конечно, работает лучше и стоит дешевле. Однако отчего все любители новинок едва сводят концы с концами?

Всем давно известно, что любая новинка — времянка, просто ее продают под тем соусом, что вот, мы кое-что тут теперь довели до ума. И пока покупатель учится по-новому нажимать кнопки, его уже поджидает жестокое разочарование в облике следующей новинки.

Не удалась новинка — тем лучше, покупатели еще пуще набросятся на следующую. Чтобы окупить расходы на постоянную «доводку», нужно постоянно завлекать публику, что и делается, как в казино, где основной доход тоже обеспечивается массовостью клиентуры.

Даже будь у него свободный капитал, Юлиус не стал бы вкладывать его в бизнес, повинуясь рекламному лозунгу «Пусть деньги работают на тебя». Для него это означало жить неопределенной жизнью, зависеть от финансовых спекуляций, ежедневно пытаясь отгадать, какие новые частицы ему еще подкинет эта головоломка и куда их потом нужно будет девать.

Ему хватало разрозненных частиц головоломки его собственной жизни. Он умел просчитывать будущее, но, когда оно наступало, ему уже было все равно, что будет дальше. Иногда у него появлялось чувство, что что-то должно или хотя бы может измениться. Тогда он распихивал по карманам все наличные деньги, которые у него в тот момент были. Большая, еще не размененная купюра была лучше кучи мелких на ту же сумму, потому что те не умещались в брюки. Деньги были, нечего было покупать, но это его, впрочем, никогда серьезно не волновало.

Да он мог бы хоть сейчас сжечь все эти деньги. Кроме монет, естественно, основа которых металл, а металл, он в конечном итоге считается по весу. Виртуальные деньги, банковский счет — всегда записаны за кем-то персонально. Их можно либо переписать на кого-нибудь, либо потерять, пропустив ненароком описку в бумагах или бандюг с пушками в свой кабинет.

Когда информация становится вещью плохо лежащей, легко доступной и скоропортящейся? Когда ее материализуют в виде фотографий, гроссбухов, бланков с подписями или звуко-, видеозаписей — вот он, носитель информации во всех трех своих измерениях. Сколько же денег это стоило — снять его со всех сторон и в надлежащем интерьере! Зато теперь он прост и понятен, как примитивный орнамент, выполненный в доэлектронную эпоху.

Новые плоскости были прозрачны и невесомы, как если бы их готовили без заранее утвержденного плана и без физических компонентов.

Юлиус вспомнил обо всех тех гадостях, которые сами собой вылупливались из каждого его переезда, из каждой покупки, от которой он ожидал хотя бы двух дней покоя. Вспомнил плакат, висевший за стеклом банка «Пусть ваш капитал работает на вас». На плакате были изображены рабочие в потрепанной одежде, переносившие какие-то шпалы со стапеля к бетонярке.

Ему надоело думать обо всем этом. Считая по-хорошему, у него впереди было двенадцать, а то и вообще сорок восемь часов незыблемого счастья.