центрифугоподобными движениями другие волны — волны, испускаемые мозгом, которые искали контакта с иными вибрациями. Излучения мозга не только отображают температурные кривые на бумаге, но они тоже похожи на неоновый свет и искрятся как при коротком замыкании, согласно самым последним научным исследованиям.
Был ли сон Ренаты пророческим?
Марк мечтательно сказал:
— Я бы хотел, чтобы мне снились такие сны.
— И приснятся, — говорю я. — Это очень заразительно. Посмотрите на нашего друга, здесь присутствующего, который впервые вспомнил свой сон.
— Анаис, вы закончили свою «Солнечную лодку»?
— Пока нет.
Соседи доверяют мне своих детей всякий раз, когда уходят куда-то. Доверить своих детей сюрреалистке — эта мысль ободряет.
Иногда, признаюсь, путешествуя в подсознательном, я не нахожу никаких сокровищ. Есть моменты, когда я плыву по этому океану, в котором нет никакого света, никакой видимости, ни одной светящейся рыбки.
Точно так же опасно было добывать уголь, золото и нефть, и все же люди были готовы рисковать жизнью ради этого. Так и писатель осмеливается предпринимать опасные экспедиции, в которых он может потерять свою связь сначала с жизнью, а потом, возможно, и с разумом. Но он ищет сокровища другого рода. Все сокровища нашей натуры зарыты очень глубоко. Фрейд ошибочно предположил, что только все самое грязное, кошмары и извращенность, скрывается в глубине.
Я купила бумаги, отказалась заниматься домашними делами и поселилась в мире Дневника. Переписала 68-ой том. Была счастлива. Я находилась в мире сокровищ. Его еще предстоит издать. Рэнго, Фрэнсис Филд[7] (в то время Браун). Анализ с Мартой Джагер[8].
Делают ли этих людей такими интересными прожитые годы? Однажды я пообещала себе никогда не описывать того, во что не была влюблена. Не писать о том, что вызывает у меня отвращение. Я не сдержала обещание.
Энтузиазм Джима[9] побудил меня переписать и другие тетради Дневника. Я не смогла закончить «Солнечную лодку».
Сон: я разговаривала по телефону со своей матерью. Слышала, как говорю: «Мама». Но спустя некоторое время ее голос отдалился и замолк. Напрасно я звала ее. Потом я принялась ее искать. Оказывается, она уменьшилась в размерах. Стала такой маленькой-маленькой, как отощавшая кошка. От этого мне было ужасно грустно.
Когда кот Ренаты погиб от укуса змеи, я сказала ей то, что когда-то слышала от гаитян: «Радуйтесь, ибо это снимает проклятие с вашей семьи и дома. Говорят, что кошки отводят беду».
В Дневнике каждый месяц, как любой роман, имеет свое название. Когда я ухаживала за Пегги, это был месяц Флоренс Найтингейл[10]. А теперь это месяц Mea Culpa[11]. Я проанализировала все свои дружеские отношения и нашла свою вину во всех из них. Я всегда воюю с реальностью, даже с той, в которой живут мои друзья и возлюбленные, и упорно продолжаю приписывать им определенные роли в своих фантазиях, и в том, что они не всегда могут им соответствовать, — моя вина. Mea Culpa — тяжелый крест.
На складе Бэкинс, что находится на Хантингтон Драйв в Аркадии, хранятся три огромных металлических ящика с тетрадями Дневника. Как только я заканчиваю переписывать тетрадь, я убираю оригинал в ящик и посылаю машинописную копию Джиму.
Письмо Джима об умении организовывать было очень точным, и, занимаясь переписыванием, я все время думаю об этом. Мне нужно делать портреты более содержательными, более законченными. Каждый персонаж, вместе с которым я проживаю несколько дней, я вижу и в свете его существования как человека в Дневнике, и в свете сгущения или абстракции в романе. В Дневнике я ведома жизнью, а в романе — фантазией. С чего начинать?
Тави, мой коккер-спаниель, улегся в ногах моей кровати. Ему четырнадцать лет, что равно восьмидесяти лет человеческой жизни. Он оглох. Видит с трудом. Почти все время спит. Когда-то я верила, что мы состаримся вместе, а когда станем совсем дряхлыми, уйдем вместе, как это делают родители у эскимосов, и исчезнем. Но я не меняюсь. Встаю в семь утра, готовлю завтрак, занимаюсь домашними делами, иду по магазинам, на почту, отношу грязное белье господину Мойдодыру, готовлю обед, немного отдыхаю, а потом стучу до вечера на машинке.
Это заряжает меня энергией для работы над Дневником. Интересное развитие жизни Фрэнсис, которая с детства прошла через бедность, туберкулез и неудавшийся брак, к здоровью, счастливому замужеству, рождению ребенка, к бурной жизни и созданию прекрасных картин — вот что замечательно. Но тонкий нюанс, который мне хотелось бы обозначить, — это то, что тот тайный внутренний мир, который ее поддерживал, был скрыт и выражался в юности лишь через танец, скульптуру или в разговорах со мной. Этот мир был источником грез, которые она воплощает сегодня в своих картинах.
Раньше она изображала внешний мир как грубый и жестокий (каким он был в детских воспоминаниях); теперь она показывает свою чувственность, ранимость, свое утонченное видение плодов воображения; ее любят, ценят, ее картины продаются. Хотя она не получила психологической поддержки ни от Джагер, ни от Стаффа, которая была ей необходима, учитывая их ошибки, она разносторонне раскрылась благодаря своему собственному духу.
Состояние этого тайного мира перед тем, как он превращается в картину, — вот что я хотела бы описать, даже если внешне Фрэнсис проявляла твердость ума и способность к анализу, с которой она защищала свои фантазии и свою чувствительность.
Она признавала образы, которые я использую в своей прозе, но участвовала в дискуссии, в которой ее друзья ставили под сомнение «реальность» Стеллы[12] в силу ее символической абстрактности, отсутствия исторических рамок. В то же время именно она побудила меня опубликовать новеллы из сборника «Под стеклянным колпаком».
На несколько лет мы потеряли друг друга из вида: сначала она была в санатории, а потом уехала в Европу с каким-то скульптором, вышла замуж за Микаэля и родила ребенка. А я так часто уезжала из Нью-
