— Ты невежда, — беззлобно отозвался кардинал. — Их требуется ровно столько, сколько необходимо, чтоб нагреть печь, швыряя в нее снег. Это значит…

Мюло устремил на него вопросительный взгляд.

— Значит, времени на это уйдет очень-очень много. Лицо кардинала передернулось в гримасе. Затем он спросил:

— Каково вино урожая 1642 года?

— Редкостное, монсеньер. Роскошное, бархатистое, крепкое, любопытный букет тончайших оттенков. И главное: тягучее! Несомненно, великий год.

— Да, 1642 — это великий год, — пробормотал кардинал. — Д'Артаньян не опоздает. Спасибо, мой добрый Мюло. Великий год. Мы это запомним.

Тридцать шесть часов спустя, 3 декабря 1642 года, в среду, Жан-Арман дю Плесси, кардинал-герцог де Ришелье преставился.

В тот же самый день всадник в обгорелых лохмотьях, с трудом сидевший на лошади и похожий на человека, вырвавшегося из пожара, явился у Гобленской заставы. На его лице читалась решимость.

Казалось, ездок вот-вот лишится чувств, и сержант гвардии сторожевого поста предложил ему сойти с седла, чтобы перевести дух.

— Отведите меня в Кардинальский дворец, — скороговоркой произнес прибывший.

— В Кардинальский дворец — пожалуйста, однако без кардинала, — отозвался сержант.

— Почему?

— Да потому, что он только что сдох.

Д'Артаньян оцепенел, словно пораженный громом. Затем произошло нечто само собой разумеющееся: он рухнул в беспамятстве с лошади.

Мы уже знаем,что Ла Фон, нахлобучив шляпу, сжав коленями бока кобылицы, устремился к Парижу.

Мы также присутствовали при отъезде д'Артаньяна, Планше и Пелиссона де Пелиссара на аппарате, изрыгающем языки синего пламени.

Это пламя не на шутку напугало Планше. Но страх увеличился, когда оно из синего стало алым.

Однако мы еще толком не рассказали,что представляет из себя Ла Фон.

Мы только видели, что он являет черты своего господина как бы в преувеличенном виде.

Пелиссон был не просто мужественным, он был отчаянным человеком. Когда его бровь обращалась из дуги в треугольник, содрогались безумцы и отступали благоразумные.

Ла Фон был безрассуден. Если бровь у него вставала наискосок, безумцы падали во прах и благоразумные становились добычей тленья.

Голос Пелиссона низвергался как водопад с горы. От голоса Ла Фона сдвигались основания скал.

Если Пелиссон наносил удар шпагой, это было красиво и благородно. Если свой кинжал пускал в ход Ла Фон, то зияла рана, как от когтей дьявола.

Благодаря этим свойствам, Л а Фон смог ускользнуть от всех тайных агентов, расставленных на его пути. Д'Артаньян обнаружил оставленные им следы уже от границы.

Недвусмысленные и кровавые.

От Гренобля до Фонтенбло более дюжины агентов было низвергнуто усилиями Ла Фона в преисподню.

— Ужасный человек, — пробормотал д'Артаньян. 

— Чего вы хотите, мой друг, — отозвался Пелиссон, — этот мерзавец получил уроки от лучшего на свете преподавателя. Он видел меня в действии. Только и всего.

— Да, но он истолковал все на свой лад.

Долгие часы Пелиссон проводил, прислушиваясь к клокотанию в утробе своих котлов.

Шум водопадов, стенание лесов, вздохи преисподней ускользали от его внимания.

Вечерами они останавливались, чтоб дать охладиться топкам.

На Пелиссона напала меж тем меланхолия.

— Что с вами? — допытывался д'Артаньян.—; В ваших глазах нет гордости изобретателя, чья работа увенчалась успехом.

— Мой летающий аппарат,..

— Ваш летающий аппарат?..

— Он неплохо катится по дорогам.

— Просто чудесно.

— Однако…

— Однако?..

— Он не летает.

— Дело всего лишь в этом?

— В этом.

— В таком случае у вас есть прекрасный выход.

— Какой именно?

— Вы изобрели летающую машину, которая может катиться. Не правда ли?

— Ну, разумеется.

— Значит, вам остается изобрести катящуюся машину, которая станет летать.

— Об этом я как-то не подумал.

— Все великие умы, сдвигая с места горы, спотыкаются о песчинку.

Удовлетворенный таким объяснением, Пелиссар погрузился в сон. К сожалению, он поторопился, ибо одна из топок оказалась непогашенной.

В продолжении ночи она все более накалялась.

Если нельзя было упрекнуть Пелиссона де Пелиссара в том, что он пренебрег удобствами, то можно было упрекнуть за то, что он забыл об опасности. На рассвете аппарат взорвался.

Пелиссон очнулся от изумления час спустя. Его положили уже на носилки и намеревались нести прочь.

Первым его порывом было ощупать свои ноги. Но выяснилось, что ему не двинуть рукою. Тогда он попытался приподнять голову. Тщетно.

Тогда он решил что-то выяснить у одного из тех крестьян, которые его обступили.

— Мой драгоценный друг, не кажется ли тебе, что со мной что-то произошло?

— Думается, сударь, у вас теперь все в порядке.

— Кому ж тогда, по-твоему, грозят неприятности?

— Вашей жене, сударь.

— Объяснись.

— Дело в том, что у вас не все ноги на месте.

— О-о-о-о! Ну хоть какая-то из них еще осталась? Не торопись с ответом. Видишь ли, я до крайности суеверен, и потому чрезвычайно привязан к своей правой ноге, в которой куда больше веселья. Зато левая грозила мне подагрой, и я не буду расстроен, если она пострадала. Не в ней ли дело?

— Увы, да.

— Добрая весть, клянусь губками всех трактирщиц! Значит, правая уцелела?

— Увы, тоже нет.

Лицо Пелиссона де Пелиссара омрачилось.

— Выходит, я безногий калека?

— К сожалению, мой бедный друг.

Пелиссон узнал голос д'Артаньяна. Он поднял глаза и увидел нашего гасконца: лицо черное, одежда