знаменитой версии о кастрате? Я знаю, что вы умны, мой мальчик. Такая хитрость вполне вам по силам.

— Но… — пробормотал Бенжамен, — почему вы так подумали?

— Это вы — выдающийся латинист, брат мой, а не я! Так объясните, почему даже я знаю, что обозначает этот средний род… а вы не знаете?

— Что? Хотите сказать, что только на основании этого вы… Клянусь вам! — стал протестовать послушник, выйдя из себя от возмущения. — Я и сейчас не понимаю, каким образом средний род может обозначать женщину!

Брат Бенедикт украдкой бросил на него странный тяжелый взгляд.

— Не просто женщину, мой дорогой, — уточнил он, помолчав немного. — Только беременную женщину.

Бенжамен ошеломленно замер.

— Откуда вы взяли это правило? — спросил он подавленно.

— Из знаменитого трактата по латинской грамматике камальдолийского ордена, ни больше ни меньше. Только не говорите мне, что не знакомы с этим справочником по латинской грамматике Средних веков!

— Конечно, знаком! — удивился послушник. — И даю голову на отсечение — в этой книге нет того, о чем вы тут мне толкуете!

— Так проверьте лучше, прежде чем рисковать головой. Потому что в четырнадцатой главе черным по белому настоятельно рекомендовано употреблять такую исключительную форму при упоминании о беременной женщине… потому что она, цитирую по памяти, «возможно, нося в себе ребенка мужского пола, должна при таком подозрении потерять, вплоть до разрешения от бремени, род, обычный для ее пола, и именоваться в среднем роде».

— Но как такое возможно? — выдохнул Бенжамен, словно разговаривая сам с собой. — Разве что я работал с дефектным экземпляром. Другого объяснения я не нахожу.

— Неужели вы не знали, что у нас есть оригинал, датируемый 1160 годом?

— Знал… — едва слышно прошептал послушник. — Но я так тщательно штудировал его в годы учебы, что почти туда не заглядывал. Не думал, что он может меня еще чему-нибудь научить!

Большой монах поморщился и покачал головой. Только теперь растерявшийся Бенжамен начал понимать, почему тот ему никогда не доверял.

Вдруг он встрепенулся.

— Подождите! — воскликнул он. — Вы же слышали, как я спрашивал о том, что могла бы означать такая форма, у брата Рене перед самой его кончиной? Вы ведь там были! И что? Зачем мне было спрашивать умирающего о том, что мне и так давно известно?

Брат Бенедикт остался холоден, как мрамор.

— Это и в самом деле могло бы послужить вам оправданием, — ответил он, помолчав. — Но, мальчик мой, поставьте себя на мое место. Я и представить себе не мог, что вы могли не знать этого правила. Понимаете? Вы не могли его не знать! Мне кажется, я привел достаточно причин, по которым я просто вынужден был так думать. Согласитесь со мной хотя бы в этом! Что там еще? Почему вы задали вопрос, ответ на который знали заранее? Не знаю, но вы и раньше задавали подобные вопросы. Может быть, по привычке? Не правда ли, это самый лучший способ проверить сведения, не показывая, что все знаешь? Не идеальный ли это способ разведать, что известно твоим соперникам, чтобы обмануть их? Заставить себя недооценивать — это, поверьте мне, тактика, к которой мне самому пришлось прибегнуть при общении с братом Рене. Разве он не называл меня «варваром»?

Бенжамен ошеломленно качал головой.

— Не могу представить, что вы считали меня способным на такое. Я же все рассказал вам в конце концов?

— В конце концов! Я тоже поделился с вами всем, что знал, в конце концов! Итак, если вас все еще удивляет, что вы застали меня здесь, вы хотя бы понимаете причину моей осторожности. Простите, предательства!

Бенжамен, прищурившись, пристально смотрел на старшего товарища.

— Хотите сказать, существует некое обстоятельство, которое в конечном счете дает вам основания полагать, что вы ошиблись на мой счет?

Брат Бенедикт с трудом поднялся на ноги.

— Я даю вам право воспользоваться моим сомнением, скажем так, — бросил он.

Бенжамен тоже встал, и оба выбрались сквозь узкое отверстие на площадку колокольни.

— И все же я еще раз даю слово, — произнес послушник, передавая монаху пергамент Матильды, — я не знал, что речь шла о женщине. Не знаю пока, как доказать вам мою честность, но я это сделаю.

— Не сомневаюсь, что сможете это сделать, мой мальчик. И может быть, гораздо раньше, чем думаете.

Послушник смотрел, как брат Бенедикт стряхивает пыль с рясы, и гадал, что означают его последние слова.

— Почему?! — озадаченно спросил он. — Почему вы считаете, что я хотел во что бы то ни стало опередить вас?

Брат Бенедикт продолжал приводить в порядок свою одежду, делая вид, что не расслышал. Но Бенжамен настаивал:

— Так что же, брат мой? Что могло двигать мною?

— Пошли! Пора спускаться, — только и сказал монах. — Отверстие заделаю завтра утром. За это время никто не рискнет подняться сюда.

И двинулся вниз по узкой лестнице, нависающей над пустотой, а Бенжамен ступал за ним след в след.

Послышался раскат грома, колокольня вздрогнула.

Добравшись до подножия смертельной лестницы, брат Бенедикт обернулся и прошептал:

— Вот, мальчик мой, вы и доказали мне свою честность.

— Но я ничего не сказал! — удивился послушник.

— Самое главное — вы ничего не сделали. Если бы вы были тем, кем я вас считал, я бы живым сюда не добрался.

Бенжамен побелел, как смерть.

— Вы хотите сказать, что… я мог бы вас…

— …толкнуть! — прервал его монах. — Если бы вами владел этот демон, искушение было бы слишком велико…

— Но зачем, зачем мне это делать, о Господи?

— Вы и в самом деле не понимаете, в чем я вас подозревал. Одно дело, что вы хотели помешать мне достичь моей цели, другое — предполагаемые причины…

— И что это, по-вашему, за причины?

— Их могло быть две. Во-первых, стать единственным обладателем истины, чтобы лучше ее скрыть… или использовать… и вдобавок к этому завладеть сказочным сокровищем. Я, естественно, имею в виду эту золотую статую Богоматери. Уверен, многие готовы были бы душу продать, только бы завладеть ею. Так, может быть, вы и в самом деле посчитали, что они обе должны принадлежать вам одному. И пришли сюда только ради них — разыскать и забрать. Ведь я давно и твердо знаю, что вы покинете монастырь, мой мальчик.

Бенжамен отвел глаза и молча направился прочь.

— Спокойной ночи, мой милый, — прошептал брат Бенедикт, когда молодой человек был уже так далеко, что не мог его слышать. — До завтра… может быть.

И наступило завтра. Оно наступало трижды.