Бенжамен несколько раз окликнул старого библиотекаря, потряс за плечо, но все было кончено. Он закрыл покойнику глаза, немного посидел у изголовья его постели, устремив взгляд в пустоту. Затем посмотрел на старый футляр, который прижимал к бедру.

Не стоит задерживаться здесь с этой штукой в руках, подумал молодой человек, торопливо перекрестился, встал и повернулся, собираясь выйти из кельи.

— Если б я знал! — воскликнул большой монах с выражением подчеркнутого удивления на лице.

Прислонившись плечом к дверному косяку, он загораживал собой весь проход.

От испуга Бенжамен чуть не выронил драгоценное наследство.

— Старая скрытная улитка! Кто бы мог подумать? Я прямо-таки зауважал его… Я-то думал, что он ставит мне палки в колеса из одного только удовольствия навредить, а он просто защищал свое право первенства, это ж надо! Я должен был догадаться. Вот что бывает, когда недооцениваешь человека!

Брат Бенедикт медленно подошел к постели, посмотрел на покойника и перекрестился. Потом, скользнув взглядом по кожаному футляру, вперил его прямо в глаза послушника.

— Бегите, спрячьте скорее, — произнес он, отходя в сторону. — Не хочется, чтобы это попало в руки к отцу-настоятелю.

Молодой человек опустил голову и собрался было выйти из кельи, но тут ему на плечо опустилась тяжелая рука.

— Но я требую объяснений, мой мальчик, потому что вы с ним, — Бенедикт кивнул в сторону постели, — занятная парочка. С того места, где я стоял, было слышно все… Не думайте, что я следил за вами, нет, просто пришел попрощаться с этим старым безумцем. И, как оказалось, весьма кстати!

— Не вы ли учили меня опасаться всех и вся? — Бенжамен сам удивился, как это у него вырвалось такое.

— Послушайте, мой юный друг, выберите что-нибудь одно: либо вы рассказываете мне все, что знаете, либо продолжайте в одиночку. Не знаю, в чем я провинился перед Господом, что мне здесь так мало доверяют, но если вы будете действовать, как брат Рене, тогда… Говорю прямо: я все брошу! И не обращайтесь ко мне за помощью, когда попадете в какую-нибудь передрягу. Надеюсь, я понятно объяснил?

Большой человек убрал руку и посторонился. Бенжамен снова опустил голову, потом медленно кивнул. В кои-то веки он принял решение, не колеблясь.

— Я приду, брат мой, приду обязательно. Кажется, я унаследую эту келью. Тогда нам будет проще встречаться. Итак… вечером, в день моего переезда. Вас устроит?

Брат Бенедикт легонько похлопал молодого человека по плечу в знак согласия и отпустил его. Он смотрел, как удаляется в глубь коридора стройная фигура, улыбаясь широко и загадочно.

Если бы Бенжамен обернулся, его бы встревожила эта улыбка.

Три дня спустя, вечером после похорон брата Рене, Бенжамен обосновался в толстых стенах своей новой кельи. Он подумал было, что старшие монахи могут позавидовать тому, что ему, новичку, досталась одна из двенадцати первоначальных келий. Они располагались в самом сердце монастыря, и занимать одну из них было привилегией.

В действительности все обстояло несколько иначе. Все отлично знали, что кельи эти тесные и сырые, так что никто и не стремился там жить.

Келья под номером четыре располагалась на втором этаже в юго-восточном углу древней постройки. Теперь для того, чтобы попасть в северное крыло, в келью брата Бенедикта, достаточно было пройти по коридору и свернуть налево. Это было делом одной минуты, и Бенжамен заранее радовался, что с его длинными ночными путешествиями теперь покончено.

Он открыл дверь одиннадцатой кельи вскоре после полуночи. Брат Бенедикт поджидал его за письменным столом, как и в первый вечер.

Но на этот раз он бодрствовал.

В течение нескольких минут монахи пристально вглядывались друг в друга, потом Бенжамен подошел и сел на приготовленный для него стул. Ни слова не говоря, извлек из рукава сутаны кожаную тубу и, не спуская глаз с большого монаха, положил на стол.

— Можете мне не верить, но я ее еще не открывал, — признался он. — Этот манускрипт принадлежит вам так же, как и мне. После того, что произошло, я предпочел подождать, чтобы прочесть его вместе с вами. И остальное тоже принес… Но уверяю вас, я и так собирался все рассказать вам, когда…

— Я верю вам, брат мой, — сухо прервал его брат Бенедикт. — Главное, вы здесь. Забудем о недоразумении. Лучше разверните-ка это и переведите для меня. Вы же знаете, что я не могу сравниться с вами в том, что касается переводов с латыни.

Бенжамен откинул капюшон и осторожно вытряхнул из футляра содержимое. Там оказался не один, а целых три листка пергамента, старательно свернутые в трубочку. Брат Бенедикт схватил их, развернул на столе, придавив подсвечником, и восхищенно присвистнул, оценив мягкость кожи.

— Восемьсот лет — и ни одного сгиба, брат мой!

Текст также не пострадал. С первого взгляда монахи узнали мелкий четкий почерк отца Амори и его странную непропорционально размашистую подпись внизу страницы.

Придерживая стопку листков руками, большой монах подвинулся, чтобы переводчику было лучше видно.

— Прошу вас, брат мой. Расскажите же, что так долго скрывал от нас наш покойный, добрый христианин.

— «Hec est confessio… Это моя исповедь, — начал Бенжамен тихо, — и я поручаю Господу Богу избрать мне духовника, которого не могу пригласить сейчас, не выдав себя. Кто бы ты ни был, брат, помолись за упокой моей души, которую не пощадила эта жизнь».

Послушник поднял голову и повернулся к своему сообщнику.

Брат Бенедикт едва сдерживал смех.

— У Господа хорошее чувство юмора, раз он избрал первым духовником Амори нашего библиотекаря!

— Почему это? — удивился Бенжамен.

— Брат Рене никогда не скрывал, что терпеть не может исповедоваться! Но продолжайте, мой мальчик, продолжайте же!

«Весь мир да будет свидетелем, но в час моей смерти я все еще не знаю, грех ли то, в чем я исповедуюсь. Но сомнение, которое росло во мне с каждым годом моей жизни в монастыре, было хуже любых самых ужасных и неотступных угрызений совести.

Господи, помилуй меня. Мне кажется, что, дав клятву моему предшественнику отцу Иерониму де Карлюсу, я стал соучастником преступления. Но данное слово невозможно взять обратно, и вам судить и меня, и то, в чем я здесь признаюсь».

— Надо же, а я и не знал, что его звали Иероним! — невинно заметил Бенжамен.

— Ради всего святого, мой мальчик, приберегите ваши замечания на потом. Это ни для кого не секрет! Де Карлюс — единственный монах за всю историю монастыря, который, сделавшись настоятелем, вернул себе родовое имя. Такой обычай существовал тогда, существует и поныне в нарушение древнего устава, но он позволил себе это отступление ради благой цели. Когда он вступил в свою должность, многие ордена, самые большие и знаменитые, желали заполучить себе нашу обитель. Но, насколько мне известно, добрый брат «Иероним» почувствовал, откуда ветер дует! Подобные случаи бывали, и он знал, к каким подлым способам прибегают в подобных ситуациях. Орден, претендующий на здания той или иной общины, распускал, например, слух о том, что в обители творится всякое непотребство и разврат, потом, ссылаясь на клеветнические измышления, требовал, чтобы Рим начал расследование, поручив его по возможности