запретил.

— А я тебе приказываю: открой.

— А настоятель не благословил.

— А где отец Петр?

— А его нет.

— Дайте его телефон.

— У него нет телефона.

— А когда он будет?

— Не знаю...

Вот и поговорили.

И благочинный ушел ни с чем.

— Вот что, — сказал наконец старик. — Я бы сделал так. Это не значит, что я тебе советую сделать то же. Я знаю, они тут служат только в субботу и в воскресенье. Советую тебе дождаться, когда они будут служить и откроют храм, потом потихоньку туда проникнуть, затесавшись между прихожанами, и как-нибудь незаметненько в нем затаиться: ну поищи где — за панихидным столиком, может, или где-нибудь в ризнице между облачениями... И подождать, когда они все уйдут и запрут храм. Тогда выйти из убежища, приковать себя к батарее, а твои люди пусть и сообщат им, что ты остался внутри. Без милиции они тебя никак уж оттуда не вытащат. А твои люди получат право доступа в храм: тебя же надо кормить, поить... А если милицию вызовут — так ты чист. С одной стороны, — никаких при тебе храмовых ценностей: нечего им на тебя списать. А указ Патриарха у тебя на руках. Там черным по белому написано, что ты назначаешься наместником Рождественского монастыря, а священнику Лаврищеву предписывается передать тебе ключ от храма. Вот пусть при милиции и передаст.

Филипп был потрясен:

— Ну, отец благочинный, где вы, откуда, в каком крутейшем триллере все это вычитали! Какой Макиавелли вас научил? Какой граф Монте-Кристо?

Старик весело засмеялся — даже слезы выступили у него на глазах:

— Ну ты, Филипп, даешь! Ведь угадал! Ведь и в самом деле я это давно уже в каком-то фильме высмотрел. И, видишь, запомнил. Там один какой-то политический борец приковал себя наручниками к батарее и так сидел, пока своего не добился. Никто не мог с ним ничего поделать.

Ну и отвез его Филипп обратно. Напоследок благочинный не выдержал и сказал ему:

— А лучше — спусти-ка ты все это на тормозах...

Но Филипп решил все же послушаться того, первого совета. А что, можно сказать, что так благословил его наставник. Во всяком случае, подал идею. Он срочно добыл наручники: благо его отчим когда-то написал сценарий про милиционеров, и фильм этот в милицейской среде просто прогремел. Отчиму дали даже некий почетный милицейский орден. И знакомых у него среди милицейских начальников было без числа. С некоторыми он даже ходил в баню и выпивал. И вот через кого-то из них достались Филиппу списанные наручники.

— Только если это для спасения России, — высокопарно произнес отчим, передавая ему железки.

Филипп научился ими пользоваться и решил, что когда он проникнет с ними в храм, то ключ от них предварительно оставит — нет, не одному из своих монахов, — во-первых, в глазах милиции их московский статус был весьма неопределенным, а во-вторых, они могли этот ключ попросту потерять, при первом же окрике передать лаврищевцам или попросту зазеваться и забыть, что, собственно, им надо сделать, но и не отчиму, который мог запросто покрыть лаврищевцев нецензурным словцом, а мне! Мне! Это я должна была поднять шум, заявить о запертом в храме наместнике, в случае нужды вызвать милицию, потом войти с ней к прикованному отцу Филиппу и, когда все будет улажено, его освободить. Ну почему именно я? Мне духовный отец запретил даже общаться с Филиппом, не то что участвовать в его акциях! Этого я, конечно, не могла ему сказать. Потому что это бы наверняка раздуло между ними новое пламя вражды, а я-то как раз надеялась именно что «спустить все на тормозах».

— Ну почему именно я? Я что-нибудь перепутаю! Потом они же меня знают... Я же была у них на агапе. Наверное, они и так считают меня шпионкой! — причитала я.

— А потому, — объяснял Филипп, — что кроме тебя, некому. Во-первых, ты сможешь беспрепятственно войти в лаврищевский храм — думаешь, они всех пускают? Как бы не так. А у тебя вид самый что ни есть реформаторский и прогрессивный. Кроме того — ты даже на агапе у них была. И потом — почему это ты шпионка? Может, ты просто обдумываешь то, что видела, готовишься стать их курсисткой, присматриваешься, смиряешься. Ты и последняя можешь выйти после службы, не вызывая подозрений. Ну, замешкаешься,