стилизованы «под греков», а по «Афонской» горке бегали маленькие экзотические курочки с петушками, пестренькие, яркие, с хохолками, правда не греческие, а какие-то индийские, что ли, но все же — нездешние, заморские. Словно это уже и есть какая-то южная далекая сторона, богоизбранное истинное отечество души. Конечно, дивные иконы отца Ерма теперь несли на себе черты византийской школы.

          Но приближалась лютая русская зима и ее тоже нужно было осваивать не только практически, но и стилистически. Монахи его ходили в широкорукавных греческих рясах, на которые никогда в жизни не налезло бы зимнее пальто. И вот он решил купить им, а заодно и послушникам — черные бурки. А что? Они теплые, ряса под них прекрасненько влезет, движения они не стесняют и великолепно смотрятся. Он дал мне задание отправиться в Грузию и добыть для него эти прекрасные бурки. И я конечно все исполнила и притащила их в монастырь. Единственно, что из шести потребных черных бурок в магазине оказалось только пять. А последнюю, шестую, пришлось купить белую, она гляделась нарядно и напоминала с некоторой натяжкой зимнее ангельское оперение.

          Вечером того дня на Афонской горке можно было наблюдать весьма экзотическое зрелище — падал крупный снег, а в него выходили из мастерской, словно какие славные джигиты, смиренные иконописцы Свято-Троицкого монастыря. И среди них, как светлейший прекрасный князь, в белой бурке красовался сам великолепный иконописец. И это было так чудно, так красиво, так хорошо, но и так удивительно, так забавно, что мы не удержались и стали невольно смеяться.

          После этого не только бурки были спрятаны далеко в монастырский сундук, кроме одной, которая осталась служить отцу Ерму чем-то вроде одеяла, но и симпатии к Греции как-то стали оскудевать, пока не наступило полное охлаждение. Можно сказать, что они, эти симпатии, умерли вместе с курочками, которые не вынесли русской зимы. Ветер переменился. И Афон наконец-то скрылся в густом тумане.

К тому же как раз в это время из монастыря ушел послушник, который, хоть иконы и не писал, но регентовал у отца Ерма на византийских пещерных литургиях. Распевы там сложные, прихотливые, непостижимые для профанного слуха, — все пели вслепую, следуя, как за поводырем, за его рукой, то плавно покачивающейся, то стремительно взлетающей ввысь, то падающей в изнеможении. И с его исчезновением наш и без того скромный хор обречен был превратиться в сброд столь дурно голосящих людей, что воистину «хоть святых выноси», и отец Ерм заставил нас после «Блаженны...» все песнопения читать речитативом.

А послал он его, этого послушника, в Москву к какому-то мастеру, владевшему, по надежным сведениям, старинными секретами энкаустики — именно этот метод применялся при написании знаменитых фаюмских портретов. Тот уехал, а когда вернулся, объявил нашему игумену прямо с порога, что покидает обитель навеки, поскольку встретил на своем пути прекрасную девушку («Какую-то бабу!» — как презрительно пересказывал это отец Ерм) и теперь собирается на ней жениться.

— Это ж надо додуматься! — восклицал наш игумен. — Монашество на какую-то бабу променять! Смешно просто!

И он действительно начинал смеяться. Вслед за ним начинали посмеиваться и послушники, постепенно заражаясь друг от друга, усмехалась и я, пока все это не перерастало в гомерический хохот, совершенно уж недопустимый в стенах монастыря и извинительный лишь самой вызвавшей его вопиющей нелепостью, таким специфическим для этих стен поводом:

— Ну надо же! Да на что променял-то! На какую-то бабу! Ну просто смех!

И как только распался наш византийский хор, рассеялись и греки.

          Оказалось, служат они небрежно. Прямо на жертвенник могут платок носовой положить. Во время литургии болтают. Духовенство у них курит. Все чаще от отца Ерма слышалось что-то вроде «так цивилизованные люди не поступают», «так не принято в цивилизованном мире». Увлекся он на этот раз, как бы это выразиться, «европеизмом», «мировой культурой» и даже «общечеловеческими ценностями».

          Кто-то из монастырских насельников показал ему место в пророчествах Нострадамуса, где говорится, что вскоре будет новая мировая война, что Европу (и мир) спасет «принц из Франции», а кроме того, что на северо-западе России откроется некий духовно-культурный очаг. И получалось, что этот самый очаг совпадал по своему местонахождению со Свято-Троицким монастырем. И вот отец Ерм сказал:

          — Будем теперь изучать не только Святых Отцов. Будем изучать и европейские языки, и мировую историю, и культуру, и поэзию.

          Стал раздавать книги. А у него со времен Лавры появились новые послушники и ученики. Теперь всегда в его мастерской при нем находилось несколько молодых людей, мечтавших стать иконописцами и исполнявших всякие хозяйственные нужды. Самыми преданными были Валера и Славик, как они братолюбиво называли друг друга, два послушника-простеца. Отец же Ерм звал их почтительно: Валерий, Вячеслав. Валера — длинный, нескладный, с плаксивым лицом, Славик же, напротив, — маленький, полненький, розовощекий. Были еще ученики-иеромонахи. Им в этом распределении книг достались Кафка и Оруэлл, а Валере и Славику — поэзия. Валере — Древнего Китая. А Славику — Лорка.

          А Дионисию отец Ерм дал читать Нарекаци — армянского монаха-псалмопевца 10 века. Эту книгу подарил ему мой друг Леня Миль с дарственной надписью, поскольку он и переводил