на агапу, — вскричала врач-психиатр. — Это ж пища духовная…

          — Ничего, — снисходительно отметил отец Петр, — не человек для агапы, а агапа для человека.

          — Мы рассчитываем на вас, — сказал ему Урфин Джус.

          — Понимаю, берусь опубликовать в журнале проблемную статью.

          — Будем давить прессом прессы, — ухмыльнулся журналист.

          — Четвертая власть, — пояснила журналистка.

          — Хорошо б зарубежье откликнулось, — сказал Урфин.

          — Это будет такой резонанс, — кивнула Зоя Олеговна и обратилась к нам: — А вы что скажете?

          — Ах, так вы все в борьбе, гонят вас, — понимающе кивнула Анна. — Но как это все-таки не вовремя!

          Наконец-то появился академик Рачковский. Дружно ухнув, все выбежали из комнаты его встречать.

          — Пока шел к вам, братья и сестры, — начал он с порога, — у меня вертелась все мандельштамовская строка «Я буду метаться по табору улицы темной». Вам не приходило в голову, что по латыни Фавор читается именно как «табор»: То есть греческая фита, как мы ее читаем по Рэхлину, дает латинскую тэту в прочтении Эразма. У нас, выходит, фита, у них — тета. Теперь смотрите далее. У нас — вита, у них — бета. У нас — Фавор, у них — Табор.

          — Так это что — даже табор темной улицы может быть преображен в Фавор? — спросил Грушин.

          — Хотите с морозца чайку? — предложила Зоя Олеговна.

          — Чайку, чайку, — кивнул отец Петр.

          Она принесла Рачковскому чашку чая, положила в розетку варенье.

          Все вдруг замолчали и дружно наблюдали, как Рачковский дует на кипяток, как накладывает варенье в чай. Как отпивает, морщится, приговаривает:

          — Горячо, горячо.

          — Михаил Михайлович, — нарушил паузу отец Петр. — Позвольте довести до вашего сведения некоторые подробности. С одной стороны, сейчас повсеместно, буквально во всех храмах, развилась новая ересь: послушание иерархии. То есть как иерархия скажет, так и поступай, так и служи. И этой ереси надо как-то противостоять. А с другой стороны, напомню вам, что наша община, состоящая из цвета московской интеллигенции, с самого начала своего существования находилась под пристальным вниманием органов и косыми взглядами священноначалия.

          — Разумеется, — подтвердил Рачковский, — священноначалие поглядывало на наши реформаторские начинания подозрительно и, как вы выразились, косо. Как это у Овидия: ан нэсцис лонгас рэгибус эссе манус...

          Все уважительно закивали и многозначительно переглянулись.

          — Я по-латински ни бум-бум, — успела шепнуть мне Анна. — Но что-то у них явно не так. Еретики, может быть. Для Стрельбицкого все пропало. Не поведу ж я его крестить к раскольникам!

          — Где больше двух, там говорят вслух, — укорила нас Зоя Олеговна. — Это признак невроза — шептаться в обществе.

          — От косых взглядов они перешли к погрому, — выкрикнула в сердцах журналистка.

          — Они у нас отбирают Рождественский храм, церковный дом, разгоняют общину, мы вот-вот окажемся на улице, — горячо продолжал журналист.

          — Как, на улице, у нас же два храма, что, и Введенский храм тоже отбирают? — встрепенулся Рачковский.

          — Михал Михалыч, простота, — печально покачала головой Зоя Олеговна. — Ну причем здесь Введенский храм?

          — Ты