Меж тем отец Киприан стал обходить дом и рисовать на стенах освещенным елеем крестики — ровно четыре, по четырем сторонам света. Один приходился на западную стену, то есть на кабинет Стрельбицкого. И Анна попросила:

          — Знаете, у моего мужа очень сложные отношения с Богом. Мало ли что, если он вдруг заметит на своей стене крест. Может даже возмутиться, что на него оказывают психологическое давление, и сказанет что-нибудь кощунственное. Так что вы уж сотворите его как-нибудь тайно, этот крест. Ну, тайнообразующе…

          Отец Киприан все понял. Не надо смущать писателя. Не надо даже невольно провоцировать его шаткое сознание. Поэтому он залез на стул, снял со стены картину, которая висела над шкафом, и под ней начертал знамение. И сказал Анне весьма уверенно:

          — Все будет как надо! Он обязательно примет святое крещение, когда этого захочет Господь, дивным образом, ты увидишь!

          Как-то раз она спросила его — не без некоторого кокетства, почему это женщина не может быть священником — совершать таинства, проповедовать, служить ближнему. Ведь в женщине самим Богом заложено именно это, пастырское начало. Вечно она кого-нибудь пасет — мужа, детей, ну и так далее.

          Отец Киприан, несмотря на ее игривый тон, ответил ей очень серьезно и даже строго:

          — Вот послушай и запомни. Если кто-нибудь когда-нибудь из тех, кто считает себя церковным человеком, скажет тебе, что женское священство возможно и что нет для этого никаких вероучительных преград, а тем паче — если он сделает прекраснодушное предположение, что из тебя могла бы получиться неплохая священница, немедленно поворачивайся и дуй от него во все лопатки. Поняла?

          Она опешила, но кивнула:

          — Я не поняла, почему это я должна так стремительно куда-то бежать, но я обязательно сделаю именно так, как вы говорите.

          Ах, всем отец Киприан был хорош — и молитвой, и дерзновенным подвигом, и вдохновенной проповедью. Одна лишь немощь была у него: хороший автомобиль. Он называл его «добрый коник». Любил он усесться на своего «коника» и, подоткнув подрясник, дать по ночному шоссе километров сто шестьдесят, этак, в час.

          Старец Игнатий ему так и сказал:

          — Киприан, меня беспокоит немощь твоя. Продай-ка автомобиль.

          А он только что ведь поменял «ниву» свою на «лэнд-ровер», брат ему, только-только вышедший из опалы, отвалил своих правозащитных денег. Ну и отец Киприан решил: храм у него почти что сельский, приходской, как дивно на требы через луга да пустыри этот «лэнд-ровер» мчится! А так, пока пехом или на ломающейся «ниве» дошкандыбаешь, бабка, заждавшаяся причастия, глядишь, и помрет. Но раз старец сказал, как не послушаться? Так что помирай, бабка, помирай, старая, все равно Господь тебя здесь за обе ручки удержит, ради того, чтобы ты дождалась такого послушного, такого кроткого иеромонаха со Святыми Дарами.

          Итак, продал он машину, все деньги в ремонт храма вложил, нищенствующим духовным чадам пораздавал. А тут ему лукавый — бац! — и другой автомобиль подсунул. Хоть и не «лэнд-ровер», а все ж приемистый, скоростной «опель».

          Приехал к нему приятель, человек не бедный, говорит:

          — Киприан, я по твоим молитвам исцелился. Собираюсь за кордон и с концами. Так что возьми мою машину и не забывай обо мне.

          Но об этой машине старец отцу Киприану ничего не сказывал, не давал насчет нее никаких указаний. А то — что бы получилось — одну машину иеромонах продает, потом — другую, да это властям подозрительным бы показалось, что он, машинный торговец, в конце концов! Поэтому он запросто оседлал этого нового коника и погнал в Питер. Ах, не мог он ездить медленно, отец Киприан! Как-то он весь не умещался в единой точке пространства, в собственном теле: ходил стремительно, говорил громко, открывал дверь с грохотом, падал на колени с размаха, перед Престолом воздевал огромные руки горe во весь алтарь… Что-то трагическое было в нем — обжигающая горячность, чрезмерность, к которой не может приноровиться мир. Там, на дороге, и разбился насмерть. То ли заснул за рулем — ездил всегда по ночам. То ли… Анна предполагала, что это, возможно, известно чья месть: у брата много было врагов, а во времена Советской власти, Киприан часто скрывал у себя и его, и подельников-диссидентов…

          Конечно, все его духовные чада были просто убиты горем: как же так, такой молодой, в расцвете сил — ему не было ведь и сорока — а кроме того, как он молился, какие чудеса совершались по его духовным ходатайствам. И Анна просто места себе не находила: ей казалось, вот нашелся единственный человек, который мог оценить ее жизненный подвиг, и тот — погиб.