Действительно, вскоре вдалеке мелькнула белая бурка и стала удаляться в сторону мастерской. То, должно быть, добрый Дионисий повел несчастную Оклахому утешать в мастерскую.

          Мы с гавайцами двинулись следом.

          В мастерской действительно был уже «чи Егыпет, чи Афрыка» — садовник натопил на славу, но никого, кроме Нэнси и Дионисия, уже не было. И он сам, натрудившись, и Валера со Славиком, и все прочие подмастерья ушли молиться на вечернюю службу.

          Нэнси стояла в бурке и плакала. Гавайцы кинулись к ней, враждебно глядя на Дионисия, но она что-то сказала им, и они отошли в сторону, доставая гитары.

          — При чем здесь монах? При чем здесь служение? — причитала она. — Хотела иметь чистое дитя. Чистый плод. Я — хорошая порядочная женщина. У меня за всю жизнь было не больше пяти-шести мужчин! Я хотела выполнить свое предназначение. Какой же это грех? Женщина без ребенка — это неполноценная женщина. Пустоцвет.

          Дионисий сочувственно кивал.

          — Я про деньги ему сказала — я понимаю, такой человек не может быть корыстным, он неправильно понял, это дар от меня на монастырь. Это не то, что я хотела его купить. Я — порядочная чистая женщина. Я здорова. Я не пью, не курю, не колюсь. А он — что? Побыл монахом, очистился, достиг совершенства, — продолжала она всхлипывая. — Теперь принеси жертву Богу, оставь на земле святое потомство… Не просто же так он даже называется «отец»… Я не понимаю, почему такие неиспорченные достойные здоровые мужчины уходят в монастыри… Кому это нужно? Зачем?..

          — А ты поищи себе хорошего мужа в миру, — примирительно предложил Дионисий.

          — Как искать! — воскликнула она. — Надо же, чтобы были хоть какие-то рекомендации! Без рекомендации даже домработницу не берут в порядочный дом… Нет, я поняла, это может быть только монах!

          Она всхлипнула, достала большой носовой платок и обстоятельно высморкалась. Посмотрела пристально на Дионисия:

          — А ты? Что — тоже монах? Что — тоже не можешь жениться?

          Он замотал головой…

          — А если рискнуть, — неуверенно начал он, — и без всяких рекомендаций полюбить кого-нибудь — ну необязательно из монастыря, а грубо говоря — откуда угодно: с работы, с улицы, соседа, приятеля, гавайца, кубинца… Любовь покрывает все… И темные гены, и дурное воспитание, и влияние среды…

          — Это эгоизм, — покачала головой Нэнси. — Это может быть хорошо для себя, а ребенок рискует. Мало ли что ему перепадет в результате…

          И тут грянули гавайские гитары. Запели пронзительно и тревожно, с переборами, переворачивающими сердце, застучали по дощатому полу каблуки: дерзай, Карменсита!

          Откуда-то на столе появилось красное вино, стаканы. Нэнси демонстративно подошла и хлопнула целый стакан. Взор сразу поплыл, поплыл, слезы высохли, на лице появилась победительная улыбка. Ведь — менеджер, бизнес-woman.

          — Только не здесь — испугался Дионисий. — Пойдемте лучше в сад.

          Так и вышли, наигрывая на гитарах в осенний яблоневый сад, в сентябрьские влажные сумерки.

          — Туда, туда — властно указывала Нэнси гавайцам в направлении Ермовой кельи.

          Расположились прямо перед дверями в каких-то десяти метрах, под деревьями. И пошло, и пошло: задрожали струны, соперничая с двумя тенорами, одним баритоном, будоража округу: эх, гавайские страсти, испанские фиоритуры, Гонолулу, гирлянды, кастаньеты, бубны, идальго, роковой океан, кипарисы, амарилисы, смоквы. Крепкая, как смерть, любовь, страшная, как преисподняя, ревность. Всегда и повсюду и здесь, на самой высокой Афонской горке. И ныне и присно.

          — Я хочу, чтобы он услышал, чтобы он все понял, — сказала мне Нэнси, кивая в сторону кельи. — А то «я — монах, я — монах». А толку что? Недаром же его называют «отец»! Я же к нему — от чистого сердца, от святой любви!

          Но отец Ерм и так уже все услышал, и так все понял. Оскорбленный, он рванул дверь и вылетел