того брака родился великий герой Скилл. Он еще водил тавро-скифских витязей на помощь ахейцам в их войне с троянцами… Правда, с годами имя меняется, а то и вовсе забывается. Наш неуязвимый Скилл у ахейцев, а затем эллинов стал Ахиллом, у ясов – он Сослан, Сосруко, Сасрыква, а то и вовсе Батарадз, у иранцев – Исфандияр, у германцев – Зигфрид… Скилл был неуязвим для других, потому что наши предки раньше других начали делать доспехи из железа, а их враги еще бились в медных латах, даже наконечники копий были медные… Конечно, таким оружием не пробить железные доспехи. Даже не железные, а харалужные, булатные! Разве что попасть стрелой точно в щелочку между пластинами… Ахейцы придумали оставить эту щель на пятке, ясы – на коленях, Зигфриду на спину прилип кленовый листок, потому то место было уязвимо… А его отец, Палий, жил в такой глубокой давнине, что от него остались только Палилии – праздник в самой середине весны, когда пастухи прыгают через костры… Да еще развалины палат Палатия…

В это время со двора раздались чистые, звенящие звуки струн. Владимир выглянул в подслеповатое окошко. В углу заднего двора собралась челядь, пришли гридни и конюхи, явились стражи от ворот. В середке на колоде сидел крепкий мужик с длинной бородой, в волосах и бороде проседь, на коленях разместил гусли. Кощунник мерно ударял пальцами по струнам, откашливался, крутил шеей, оглядывал собравшихся орлиным взором.

Владимир вскрикнул с загоревшимися глазами:

– Послушаем?

– Разве что с крылечка, – отозвался Горюн ревниво.

В неподвижном вечернем воздухе каждое слово певца-кощунника звучало отчетливо и значительно. Он медленно и торжественно пел про давние времена, когда солнце светило ярче, мужи были отважнее, женщины – красивее, а боги ходили среди смертных и от них рождались дети. И был род людской вровень великанам, горы тряслись от их шага, реки выходили из берегов!

Владимир зачарованно слушал про исполинские битвы, когда богатырь с братьями выходил против чуда-юда огромного Змея, который бежит – земля гудит, а хоботами машет, то огонь летит и брызжет… Богатырь встречал чудо-юдо под калиновым мостом, но когда ехал Змей, то калиновый мост проваливался…

Горюн скептически хмыкал, раздражал Владимира. Тот отодвигался, наконец совсем собрался было убежать, когда Горюн сказал внезапно:

– Мне казалось, ты смышленее.

Владимир насторожился:

– Я смышленый.

– Да? Тогда скажи, какой такой мост можно плести из калины, ежели она куст, а деревом быть не может? По такому мосту разве что таракан проползет!.. Но взрослый мужик дурь поет, а другие дурь слушают!

– Но красиво же, – сказал Владимир, защищаясь.

Глаза старца стали вдруг внимательными и понимающими.

– То-то и оно, что красивую дурь слушают охотнее, чем умные речи. Песни идут прямо к сердцу, а оно главнее головы. А песни не могут быть умными, иначе их воспримет голова, а не сердце.

– Как это сердце главнее? – удивился Владимир. – Я слыхивал, что хлеб – всему голова, что голова – над всеми царь!.. Потому она и голова, глава! Неужто кощунник наврал? А жаль, все так красиво…

– Красиво, да не так. Чуды-юды на самом деле жили на свете. Когда такое бежит, то земля дрожит! Все верно. И было оно такое огромное и сильное, что никакие богатыри лицом к лицу не могли одолеть. И даже сто богатырей, соберись вместе. Но все же этих чуд-юд перебили.

– Как?

– А так. Выкопают яму поглубже прямо на тропе, где чуды-юды ходят на водопой, вобьют в дно острый кол, а сверху закроют щитом из калиновых веток, а то еще и землицей сверху припорошат, чтобы совсем незаметно было. Бывает, чудо-юдо не хочет в яму идти, тогда в него горящие головни бросают. Шерсть загорится, вот и бежит, огнем пышет! И хоботами машет, у него их два: один спереди, другой – сзади. А провалится, там в яме и добивают, вылезти уже не может!.. Их много бродило по нашим землям… Вот и выходит, что на самом деле было еще страшнее. Ведь перебили и поели! Так что самые лютые на свете чуды-юды – это мы.

Владимир долго молчал потрясенно. От старого волхва узнавал всегда больше, чем от остальных взрослых, вместе взятых. Те только и знали, что пили, дрались, спали, бранились и мирились, а о таком чудесном даже и не слыхивали. А тут: и сердце, что главнее головы, и волхвы, что умнее князей… И кем быть ему, золушнику?

Ему было девять лет, когда в Киев пришел огромный обоз. В город часто прибывали вереницы телег и поболе числом, но этот был из таких диковинных повозок, что всякий останавливался на улице, вытаращив глаза и с отвисшею по шестую пуговку челюстью. А детвора и те, кто не щеголял родом и знатностью, вовсе не блюли себя в вежестве, бежали вслед, указывали пальцами, свистели, улюлюкали.

Он тогда впервые услышал часто повторяемое слово «латиняне». В передней открытой повозке ехал высокий мужчина в черном одеянии. Он был широк в плечах, худ, костист, с глубоко запавшими глазами. Когда его взгляд упал на замершего в изумлении Владимира, тот вздрогнул и отшатнулся. В глазах чужеземца была сила, жестокость, дикая уверенность в своей несокрушимой правоте.

Повозки одна за другой втянулись через западные ворота. Справа и слева каждой повозки ехали серые от пыли всадники. Тяжелые задастые кони всхрапывали, роняли густые клочья желтой пены. На понукания вскидывали гривами, делали вид, что несутся вскачь.

Народ дивился и огромным коням с такими толстыми ногами, и всадникам, закованным в жару с головы до ног в тяжелые доспехи, пышным перьям на богато украшенных кузнецами шлемах, и роскошным повозкам, диковинно сделанным.

На другой день видели, как из отведенного заморским гостям дома вышла целая процессия во главе с высоким мужчиной в черном. По тому, как держался и какие знаки внимания оказывали его спутники, все поняли, что это и есть главный, хотя одет проще других.