осматривает коней, чешет гривы и хвосты, разговаривает.
Владимир с первого дня жадно прилип к местному конюху, изводил расспросами, льстил и стелился, без раздражения слушал постоянное хвастовство и непомерные восхваления мощи и величия империи, самой блистательной из всех существующих.
Но сегодня он слушал рассеянно, на лице блуждала глуповатая улыбка. Поил, чистил, убирал, а мысленно разговаривал совсем не с ромейским конюхом. Вздрогнул, когда в сознание ворвался самодовольный голос:
– Теперь ты видишь, что нет более великого государства…
Владимир спросил раздраженно:
– Ну а ты здесь при чем?
– Как при чем? Это моя империя, я в ней живу!
– Империя велика и могуча, – согласился Владимир, – но это она, а не ты. А чего стоишь ты? Не хоронись за спину империи, скажи о себе. Умеешь ли ты сражаться? Умеешь ли рисовать, слагать вирши, строить? Что умеешь ты?
– Моя империя…
– Да мы ж говорим не про империю! А ты?
Конюх сказал с недоумением:
– Ты не понимаешь, потому что твой народ сам еще младенец! А мой древний, с богатым прошлым!
Владимир и сам видел, что здесь даже конюшни Царьграда строили и перестраивали веками. Местные жители потеряли счет пращурам, которые жили до них в тех же исполинских домах из каменных глыб. Все верно, в его диких лесах жизнь только начинается, дома рубятся из дерева. Куда ни пойди – везде только зверье лютое, не видевшее отродясь человека.
– Да, – сказал он неожиданно даже для себя самого, – но кто спорит? Твой народ – с богатым прошлым! Пусть даже самым богатым на свете. Зато мой – с будущим.
Ромей вдруг потемнел лицом, и Владимир понял, что нечаянно угодил в больное место. Здесь от базилевса до последнего раба знают, что Константинополю пасть. И даже знают, кто победно взойдет на его стены.
Владимир гордо повел плечами, чувствуя невидимые доспехи. Внезапно ощутил, впервые в жизни, что он не просто всеми попираемый челядин, сын рабыни. Он русич, сын земли, которую уважают и боятся.
Но чтобы это ощутить, надо всего лишь побывать в чужой земле.
– Я все равно тебя возьму, – повторил он, пробуя слова на вкус, – одну или с Царьградом!
Корабли, подгоняемые ветром, споро бежали к днепровскому берегу. Белые стены Киева еще только выдвинулись из-за края, когда на причале уже начали появляться люди.
Добрыня, стоя на носу корабля, сказал с восхищением:
– Какая сорока им донесла?..
– Раньше нас вышли купцы новгородские, – бросил Волчий Хвост. – А они поперли напрямик.
Добрыне почудился упрек, нахмурился:
– Им нечего терять.
– А товары?
– Что товары…
Берег быстро вырастал, народ что-то орал, швырял в воздух шапки. Волны били в борта тяжелые, совсем не те почти воздушные лазурные волны царьградского моря, что несли их как перышко. Корабль шел тяжело, не скользил по верхушкам волн, а вспахивал реку, словно бы проламывался через заборы волн, силой пробивал путь к причалу.
Кормчий довольно скалил зубы. На самом краю причала ему махала косынкой статная полногрудая женщина. За ее юбку держались двое малых детей. У него в каждом порту по жене, а то и по две, и чем больше заводил жен, тем чаще приходилось уходить в море, чтобы заработать на всех. Да и дети плодятся, как головастики.
С корабля метнули канаты, на причале подхватили, подтянули, привязали, наложили мостки, и вот Добрыня величаво ступил на родную землю. Поклонился земным поклоном, а Волчий Хвост даже встал на колени и поцеловал землю.
Расталкивая толпу, на причал пробился Сфенел. Обнял Добрыню, почти такой же огромный и тяжелый, отстранил на вытянутые руки, всматриваясь в загорелое лицо:
– Зрю, доволен… Все удалось?
Добрыня улыбнулся:
– Про то княгиня должна узнать первой.
Брови Сфенела сдвинулись к переносице. В глазах мелькнул предостерегающий огонек.
– Ежели на то пошло, то первым должен узнать Святослав. Но князь сейчас в походе…
– Как же ты остался? – удивился Добрыня.
Брови Сфенела уже не сдвинулись, а сшиблись на переносице.
– На то воля Святослава. Он там, а я блюду его интересы здесь. Все еще непонятно?
