своей смерти.

Когда пан Войти отомкнул тяжелый замок и открыл дверь, из башни пахнуло трупным смрадом, исходившим из-под каменной крышки, которой была прикрыта гладоморня.

— Как только я заступил на свою должность, — сказал пан Войти (Петр тем временем подсунул под дубовый порог долото и начал бить по нему палицей), — я почел своей обязанностью вычистить эту дыру, собрать все кости и захоронить их на веки вечные, однако во всей Српновской округе не нашлось ни одного желающего взяться за эту мерзкую работу, а заставлять кого-то насильно мне не хотелось… Гопля! — воскликнул он, когда источенный червями порог раскрошился. — Так что там у нас?

— Ровным счетом ничего, — с улыбкой ответил Петр, отламывая кусок трухлявого дерева.

Под порогом действительно не оказалось ничего, кроме гладко отполированной поверхности слежавшегося песчаника.

— Разочарование? — переспросил Петр, когда чуть позднее снова сидел с паном Войти, к бесконечному удовольствию последнего, в living-room Српновского замка за бокалом вина, подле камина, где полыхало несколько буковых поленьев. — Что такое разочарование? Чувство человека, больно уязвленного тем, что реальность, с которой он столкнулся, оказалась не такой, как он бы того желал. И все-таки это замечательно, что реальная жизнь поступает по собственному усмотрению и на свой собственный страх и риск, ей совершенно безразлично, чего мы от нее ожидаем, чихать она хотела на наши стремления и надежды! Поэтому разочарование — это нечто совершенно непонятное и чуждое мудрому, философски настроенному человеку, и вы, пан Войти очень обидели бы меня, если бы сочли неискренней мою счастливую улыбку, после того как обнаружилось, что под порогом башни «Забвение» нет ничего, что я рассчитывал найти. Видите, насколько я далек от того, чтобы приходить в отчаяние, напротив, я с удовольствием пью за свой успешный провал, хотя этот жест абсолютно излишен, трудно ведь представить себе провал более совершенный и полный, чем тот, что я только-только пережил.

И подняв оловянную кружку, он жадно приник к ней губами.

— Только не богохульствуй, и да пусть в жизни твоей не случится ничего хуже этого, — проговорил пан Войти. — А хлестать вино так, как делаешь ты, не годится, вино нужно тянуть помаленьку; я вижу, ты пьешь с отчаяния, и мне это неприятно, я этого не люблю. Так, черт побери, узнаю я, наконец, что за бесценную вещь ты искал?

— Отчего вы спрашиваете, ведь вы давно все уже знаете? Какой предмет на свете столь редкостен и желанен, что в поисках его император чуть не разрушил храм святого Вита на Градчанах? Какая вещь столь коварна и опасна, что мой отец, боясь отдать ее в плохие руки, лишил себя жизни?

— Философский камень? — смущенно и растерянно спросил пан Войти.

— Вот именно. Философский камень, — ответил Петр.

— Но, голубчик, дорогой мой, разве ты сам не твердил в свое время, разумеется, с надлежащим почтением, что отец твой был просто одержимый? — спросил пан Войти.

— Вполне возможно, что я так выразился, — ответил Петр. — Однако есть одержимость и одержимость. Можно быть одержимым правдой, а можно быть одержимым ложью; первая одержимость достойна восхищения и преклонений, а вторая ведет прямехонько в ад. Мой отец был одержим правдой. Философский камень — не фантазия, не вымысел, Философский камень существует, и мой отец — его создатель. Я собственными глазами видел, как ничтожной крупинки Философского камня оказалось достаточно, чтобы превратить грубый свинец в чистое золото или в нечто, от золота совершенно неотличимое. А если отец «в том пункте» не ошибался, то почему не предположить, что он был прав и в том, что Философский камень сам по себе наделен безграничной потенцией добра и зла, силой божественной и дьявольской, светом и тьмой; если это и впрямь так, я не могу остеречься от следующей догадки: что эту дьявольски божественную материю — коль скоро она уже существует, коль скоро занимает на этом свете свое место как материя между материями — не так просто и подавить, сделать так, чтобы ее как бы не было, она все равно отыщет путь к человеческому сознанию, чтобы совершить свое дело. Дело проклятия и разрушения, если станет собственностью хищного себялюбца, дело благословения и спасения, если очутится в руках правдолюбца, проще говоря: в моих руках.

— Что-то не пойму я тебя, скорее всего ты выпил больше, чем тебе положено, и теперь городишь всякий вздор, с пятого на десятое, — сказал пан Войти. — Можно подумать, будто ты уже держал Философский камень в своих справедливых руках; так где же он?

— У меня его нет, и в этом как раз и есть причина того, отчего я говорю больше, чем приличествует, пью больше, чем мне положено, и притворяюсь веселым и радостным, меж тем как все во мне разрывается от жалости и возмущения; впервые в жизни сожалею о том, что в целом мире нет ничего, что я мог бы назвать своим, потому как мне хотелось бы крушить, ломать и корежить, а у меня нет ничего, что я мог бы крушить, ломать и корежить, особенно тут, в гостях у вас, пан Войти, который ни за что не в ответе.

— Вот, на тебе! — проговорил пан Войти и протянул Петру подкову, которая на счастье и красоты ради висела на фризе камина.

— Ее нужно перекусить или сломать? — спросил Петр.

— Довольно, если переломишь, — сказал пан Войти. Петр сломал подкову, словно она была пряничная, но когда попытался разломить, как бывало, половинки, то не смог, как ни старался, хотя от напряжения у него свело судорогой скулы, так что он не мог раскрыть рта.

— Никуда не гожусь, — бросил он, когда судорога отпустила. — Мне нет и двадцати, а я уже старик, дряхлый и глупый.

— Не суди себя так строго, — проговорил пан Войти. — Лучше ответь мне, отчего ты искал тот камень под порогом башни «Забвение»? Кто тебя надоумил?

— Одна умирающая девушка, карлица и блаженная, чьи фантазии я принимал за волеизъявление глубинных сил, переданное через ее посредничество из загробного мира, — произнес Петр таким естественным тоном, словно объявлял, что дуб прочнее березы.

Пан Войти некоторое время молчал, тупо уставясь в пустоту.

— Ну, разумеется, — наконец, отозвался он. — Здорово тебе досталось, голубчик, правда? А где ты потерял безымянный палец левой руки, какой злодей его у тебя отхватил?

— Вы думаете, что я спятил, — проговорил Петр.

— Куда там, вовсе нет, — возразил пан Войти. — Скорее, это я спятил, потому как верю, что когда чешется левая ладонь, это к деньгам, а когда правая, то наоборот. Но разве не безумцы те, кто верит в колдуний?

— Конечно, безумцы, — сказал Петр.

— А ты, верящий в волеизъявления подземных сил, разве ты не безумец?

— Богородица, — ответил Петр, — вызывает благоговение у верующих и почитание церкви, и никому в голову не приходит усомниться в ее здравом рассудке, хотя она и поверила ангелу, возвестившему о чудесном зачатии.

— У Девы Марии все так и сбылось, — подтвердил пан Войти, — она и впрямь чудесно зачала и родила мальчика, в то время как ты под порогом башни «Забвение» нашел, прошу прощения, одно дерьмо.

Петр опустил голову.

— Да, именно так, милый пан Войти, моему безумию нет оправдания. Мой дух, — если можно этот призрачный куриный пук, что по сей день живет в моем теле, назвать духом, — был объят мраком и тьмой, а потому с любопытством воспринял слова Бьянки, пренебрегши простым и потому вроде как скучным объяснением; оно, разумеется, также мелькало у меня в голове, но тускло и непритязательно, будто плохой актер, который, что бы ни делал, как бы надрывно ни декламировал, сколько бы ни вращал глазами, ни размахивал руками — все равно не сможет убедить зрителей в правдивости слов, которые драматург вложил в его уста; выражаясь короче и проще: в том, что Бьянка бредила о Философском камне, виноват я сам, увлекший ее рассказами, которые запали ей в душу.

— Бьянка — это та самая твоя умирающая девушка, карлица и блаженная? — строго спросил пан Войти. Петр кивнул.

— A о нашем замке и «Забвении» ты ей рассказывал?

— Так чтобы прямо — нет, — ответил Петр. — Но в ее присутствии, может, что-то и говорил. Я не помню этого, но вполне возможно.

— Вполне возможно, — повторил пан Войти. — Почему же ты ищешь сверхъестественное объяснение