собственные солдаты, а также большинство жителей города Страмбы симпатизируют приближающемуся герою, и не имея представления о том, что Петр в действительности дышит на ладан и что убийцы, хотя им и не удалось лишить его жизни, все же кое в чем преуспели, потихоньку собрал свои пожитки и, вероятно, запасясь крупными аккредитивами, незаметно куда-то смылся — будто бы потайным подземным ходом, проведенным из герцогского дворца под стенами города, так что, в отличие от своего отца, ему не пришлось переодеваться в женское платье.

Всего этого, повторяем, Алессандро Барберини и его друзья не знали, за что и поплатились более чем жестоко.

А Петр, десятками сильных рук вознесенный в седло, начал свое триумфальное шествие к главному городу герцогства, к своей Страмбе, по скалистой тропинке, по обеим сторонам которой выстроились ликующие крестьяне.

Уже стемнело, но было полнолуние, и на горах, на холмах и на скалах полыхали большие костры, ярким пламенем освещая небо, усыпанное звездами; а когда перед Петром открылась долина и показалась, подобная огромному пню, гора Масса, на своем каменном хребте несущая Страмбу, ему почудилось, что город горит, поглощенный вулканическим огнем, а из ворот его течет раскаленная лава, но то был не пожар, то была праздничная иллюминация; и не раскаленная лава, а толпа людей, размахивая факелами, текла навстречу приближающемуся новому герцогу: герольды с трубами, девочки в белых платьях с полными корзиночками свежих весенних цветов, охраняемые лучниками в парадных одеждах, восседавшими на лошадях, барабанщики, шуты и дудочники, картезианцы в белоснежных облачениях, распевающие религиозные, но радостные песнопения, солдаты в голубом и желтая гвардия; за ними — сам кардинал Тиначчо в сопровождении восьми пажей, верхом на гнедой лошади, покрытой карминно-красной, золотом шитой попоной; за ним герцогиня-вдова, сидя в золотых открытых носилках, прижимала к себе блаженную Бьянку, в окружении всех своих придворных дам, которые шли пешком, кокетливо приподнимая юбки; за ними следовала вся страмбская знать и богатые горожане и, наконец, бесконечный людской поток, — бедняки, тоже в праздничной одежде, с факелами и фонарями в руках, и все до хрипоты возглашали свое «duca, duca, evviva duca, duca».

Петр жадно искал среди них лицо прелестной молодой особы с возбуждающе грешными тенями под неправдоподобно огромными глазами, ее головку, увенчанную тройной короной черных волос, отливающих темным огнем, но не находил ее нигде; прекрасная Финетта, которая по окончании спектакля, выражавшего — пользуясь собственными ее словами — гнев и досаду из-за бегства вероломного Петра Куканя, наверняка была повышена в должности и стала старшей управительницей, но уже не дворца Гамбарини, а герцогского, теперь, конечно, готовила великолепную встречу возвращающемуся победителю; думая о ней, Петр чувствовал такой прилив тепла на сердце, что печаль, вызванная смертью капитана д'Оберэ, мало-помалу отступала. Если у меня на целом свете нет ни одного друга, подумал он, зато есть подружка, которая не предаст меня никогда.

Толпа, сопровождающая Петра, направилась к Партенопейским воротам; вероятно, был в том определенный коварный замысел, потому что ворота находились несколько в стороне от их дороги, ими пользовались обычно лишь те, кто шел с севера, из Болоньи, но ни в коем случае не те, кто приближался к Страмбе с юга, из Умбрии. Как нам известно, перед этими воротами возвышался холм — место смертных казней, и, очевидно, нужно было, чтобы новый правитель сразу же убедился в жестокосердии своего незаконного предшественника, потому что виселицы на этом холме были увешаны мертвецами так же плотно, как в тот раз, когда Петр и Джованни впервые приехали в Страмбу, и во все пять колес, укрепленных на сваях, также были вплетены изуродованные тела; одно из этих тел, тонкое, стройное, было женским. Волосы замученной, грубо выстриженные ножницами палача, местами чуть ли не у самой кожи черепа, покрытые пылью, грязью и кровью, стали белыми; лицо было неузнаваемо, тронуто распадом и расклевано птицами, так что на нем можно было распознать только два провала — когда-то это было глазами — и черную дыру рта, до сих пор широко разверстого в последнем крике отчаяния. Все это напоминало тлеющую груду листьев, развороченный муравейник, кучу грязи, растоптанную копытами скота; Петра охватил ужас при виде этого зрелища и твердого сознания, что это не тлеющие листья, не разворошенный муравейник, не растоптанная грязь, а человеческое тело. Петр, и без того бледный, побледнел еще сильнее.

— Это… — сказал он, хотя уже хорошо знал, кто это.

— Это, Высочество, никто, — послышался услужливый голос одного из сопровождавших его придворных.

— Как это никто?

— Una niente, никто, — повторил голос придворного таким подобострастным шепотом, которым говорят с теми, кто поднялся на высшую ступень власти. — Бывшая трактирщица, а потом любовница Джованни Гамбарини, да будет проклято имя его.

Услужливый голос продолжал, доносясь словно сквозь сон:

— Узурпатор Джованни Гамбарини подозревал Финетту, так звали эту особу, в том, что она кому-то… мне точно не известно, кому… помогла бежать из заточения, и она в том под пытками созналась… Поэтому он приказал ее колесовать. Но, повторяю, это una niente, никто, особа, ничем не примечательная, в кровавой истории этих дней не представляющая никакого интереса… Разве только тем, что…

— Только тем, что? — переспросил Петр.

— Только тем, что отличалась совершенно исключительной силой и волею к жизни, — сказал придворный. — Испокон веков никогда не было слышно, чтобы колесовали женщин. Женщин вешали, сжигали, заживо закапывали в землю, но чтобы их разламывали в колесе — такого не было. Это первый известный в истории случай, и должен вам сказать, что для всех это было неожиданностью, потому что еще никто так долго не жил, когда умирал на колесе, как она. Все в Страмбе ходили на нее смотреть и даже заключали пари, долго ли она еще выдержит. А она жила и жила, пока ее наконец Господь Бог не призвал к себе.

— И мучилась? — спросил Петр со слабой надеждой на то, что услышит в ответ, будто Финетта сразу же лишилась сознания и, хотя продолжала жить, ничего уже не чувствовала. Но услужливый придворный взглянул на него с удивлением:

— Как же иначе, Высочество? Смерть на колесе несказанно тяжела.

Петр прижал к глазам оба кулака, здоровый и пораженный, и простонал:

— Будь проклята та минута, когда все это началось!

На следующий день в главном зале герцогского дворца собрался сенат, так называемый Большой магистрат, куда прежде всего входил Суд двенадцати мудрецов — giudizio di dodici savi, а также представители цехов; единственным пунктом программы этого заседания было формальное избрание нового правителя. Ситуация определилась: узурпатор Джованни Гамбарини, да будет проклято имя его, исчез, желание Его Святейшества общеизвестно, население Страмбы относилось к Петру с явной благосклонностью, и поэтому заседание, происходившее при закрытых, ревностно охраняемых дверях, продлилось недолго; уже спустя полчаса на башенных галереях дворца появились наряженные в пестрые одежды герольды и пронзительными звуками своих труб оповестили собравшихся на пьяцца Монументале, что выборы завершились успешно, и толпа встретила эту новость возгласами: «Слава!» Вскоре на балкон, откуда во времена своего благословенного правления герцог Танкред произносил речи, вышел председатель Суда двенадцати мудрецов, испанский дворянин дон Тимонелли дела Зафра, чтобы радостную новость, которая только что была возвещена обществу в форме музыкальной, подтвердить еще изустно; после чего учтивым и приветливым жестом пригласил нового властителя, который до тех пор держался в стороне, подойти поближе и представиться своим подданным.

Петр был одет в роскошный костюм из белого атласа, сшитый мастером Шютце с подмастерьями за одну ночь; голову его украшал белый, алмазами усеянный берет, надетый на свежую повязку, покрывавшую рану, что придавало ему героический вид и особую привлекательность; левая рука, еще вчера обмотанная окровавленной тряпкой, из-под которой выбивались клочья корпии, была тщательно забинтована, но элегантная повязка не мешала жителям Страмбы хорошенько разглядеть, что новому герцогу недостает