«Я замолвлю за тебя словцо перед императором, негодяй, похлопочу, чтобы тебя освободили, но сперва ты должен ясно и недвусмысленно объявить — признаю, мол, что у королев не бывает ног».

Положив руки на живот, папа рассмеялся.

— Правильно поступил граф Гамбарини; я, ей-богу, вел бы себя точно так же. Но ты, mi fili, насколько я понимаю, конечно, отказался.

Петр сокрушенно кивнул.

— Да, я отказался, и граф покинул меня, оставив сидеть в тюрьме. Наверное, не требует дальнейших доказательств, что жизненная дорога битого судьбою искателя приключений, употребляя выражение Вашего Святейшества, началась именно с истории о том, как я отстаивал разум и правду, и ничего больше. Из этого следует, что между моей преданностью правде и неровностью моей жизни нет противоречия, а, наоборот, существует причинная связь.

— Будь по-твоему, — сказал папа. — Хорошо, допустим вероятность твоего толкования — разумеется, с той оговоркой, что главное в истории, которую ты мне сейчас рассказал, главное — не принципиальные вопросы правды и чести, а глупость, извинительная твоими тогдашними семнадцатью годами. Однако причиной последнего твоего заключения в тюрьму послужила уже не правда и не глупость, а кража. Ты позабавил меня своими рассказами и опять, как я того желал, рассмешил, но сейчас, когда я вдоволь насмеялся, я осознал, что от существа моего вопроса ты уклоняешься, ходишь вокруг да около, как кот вокруг горячей каши.

Тут папа резко дернул за ленту звоночка; двери немедленно отворились, и, к радости Петра, вошел слуга, явно ждавший сигнала, и принес бокал вина. Он поставил его на столик из амарантового дерева так близко от папы, что тот мог взять бокал правой рукой, и снова бесшумно удалился. Папа поспешно схватил бокал и, с видимым удовольствием сделав большой глоток, произнес:

— Ну, так как же?

— Конечно, с точки зрения правосудия, это была несомненная кража, — сказал Петр, — и я это признаю, но без всякого чувства вины и стыда. Потому что кого я тут обокрал? Своего бывшего друга, который должен быть мне признателен за все, чем он владеет, начиная собственной жизнью. Пока мы добирались из Чехии до Италии, я непрестанно удерживал над водой его недоразвитый слабовольный подбородок, что, разумеется, надо понимать иносказательно, потому что единственно, от чего судьба нас уберегла, так это только от того, что мы не выкупались в водах Инна или Дуная; за исключением этого, мы испытали все, что только можно себе представить, вплоть до землетрясения, удара ножа в спину и нападения разбойников. И всякий раз я охранял и спасал его, так что, не будь меня, Джованни уже наверняка распрощался бы с этим светом, а он, негодяй, отблагодарил меня тем, что обвинил в убийстве, которое сам и совершил. Нет, я не святой, Pater Beatissimus, и был бы полным дураком и ротозеем, если бы не попытался использовать, по крайней мере, аккредитив, который нашел в седле лошади Гамбарини. Нет, я не сожалею о своем поступке, не бью себя в грудь, не посыпаю главу пеплом, а, наоборот, твердо обещаю, что не будет мне в жизни покоя, пока я не оберу до нитки Джованни Гамбарини.

— Ничего подобного ты не сделаешь, молодой capitano, — сказал папа.

— Покорно склоняю голову перед словами Вашего Святейшества, потому что, ежели бы я ее не склонил, мне на самом деле не представилась бы возможность поступить с Джованни Гамбарини так, как этого жаждет мое сердце.

Папа засмеялся.

— Остроумно сказано, но свой запрет я наложил всерьез, capitano. Потому что, да будет тебе известно, capitano, молодой граф Гамбарини полностью покорился моей власти и моей воле, письменно подтвердил, что, если я признаю его правителем Страмбы, он отречется от пути сопротивления и подлости, на который вступил герцог Танкред, и этим торжественным провозглашением покорности и смирения получил мое высочайшее прощение. Ибо в конце концов род Гамбарини — старинный род, представители которого славно прошли через всю историю Италии.

— Джованни Гамбарини предаст вас, — сказал Петр и стиснул зубы, чтобы побороть ярость и горькое чувство обиды.

— Не предаст, capitano, ибо твоей задачей будет помешать ему в этом. — Папа отпил еще глоток и продолжал: — Ты даже не удивляешься, к чему и зачем я уже четыре раза, обращаясь к тебе, величаю тебя титулом capitano?

— Не удивляюсь, потому что привык к этому, — хмуро сказал Петр. — Покойный герцог Танкред тоже ни с того ни с сего одарил меня титулом, которого я не носил, называя маркграфом.

— Этот титул действительно не мог быть твоим, ибо герцог не имел права тебе его присваивать, — сказал папа. — Зато я имею право тебя называть как только мне заблагорассудится, пригожий юноша. Я предоставлю тебе должность capitano di giustizia, которую герцог Танкред незаконно упразднил, должность моего доверенного лица и уполномоченного, посредника между троном герцога и троном Моего Святейшества, а это значит, что действительным владыкой Страмбы будешь ты, разумеется, до тех пор, пока не воспротивишься моей воле. Ты ненавидишь молодого графа Гамбарини, и это меня вполне устраивает, потому что чем больше ты его ненавидишь, тем сильнее будешь прижимать его к стенке. То, что вовсе не ты покарал герцога Танкреда смертью, столь для меня желанной, не имеет значения, ибо я, как твой высочайший повелитель, приказываю тебе об этом не распространяться и охранять то, во что мой народ верит и что ему было показано в виде живой картины на моей аллегорической колеснице. Вот так я решил и так обошел затруднения, возникшие из-за твоей правдивости. Каковы же были твои планы, capitano, ради чего ты приехал в Рим? Что тебе здесь, кроме инкассации аккредитива, было нужно?

— Я хотел похитить принцессу Изотту и сделать ее своей женой, — сказал Петр, — а потом, соединившись брачными узами с последней представительницей рода д'Альбула, намеревался захватить Страмбу и наказать Джованни Гамбарини.

— Захватить Страмбу? — удивился папа. — Откуда же ты собирался взять войско?

— У меня есть три человека из страмбского гарнизона, один капитан и два солдата, — ответил Петр. — Это не безумие, Ваше Святейшество. Я убежден, что для смелых и решительных не существует никаких преград, никаких ворот. Трою захватили несколько отважных мужей. Хананейский город Сихем захватили двое сыновей Иакова: Симеон и Левий. Вся моя жизнь, Ваше Святейшество, связана со Страмбой. Я не отрекусь ни от Страмбы, ни от принцессы Изотты.

— Страмбу тебе не нужно завоевывать, capitano, — сказал папа. — Страмба сама, по высочайшему повелению Моего Святейшества, под звуки фанфар и возгласы приветствий распахнет перед тобой ворота, а Джованни Гамбарини, пусть даже скрепя сердце, но покорится мощи твоего нового титула; а что касается маленькой Изотты…

Папа, улыбаясь, дернул два раза звоночек. Двери немедленно отворились, и клирик Римского орла, строгий, сдержанный, еле приметно наклонив голову, чем он удостаивал людей более низкого, чем он сам, положения, ввел принцессу Изотту. Она была в сером монашеском облачении, ее руки были скрещены на груди, а гордая головка опущена.

— Ну, Изотта, — весело произнес папа, — молодого человека, который ныне раскачивается на мосту Сант-Анджело, ты не знала, но этого счастливого стройного юношу, который мне очень понравился, я надеюсь, ты знаешь?

Изотта, стоявшая в профиль к Петру, не спеша повернулась и посмотрела на него пустыми, словно незрячими глазами.

— Нет, этого молодого человека я тоже не знаю, — сказала она, — и не встречала его раньше.

Она пожала плечами и вскинула голову, словно желая сказать: «Я понимаю, вам хочется, чтобы я его узнала, но я его не знаю, назло вот, назло, назло не знаю».

Некоторое время папа удивленно молчал, а потом спросил:

— Ты не ошибаешься ли, дочь моя? Хорошо ли ты видишь?

— Я вижу настолько хорошо, — ответила Изотта, — что могу с уверенностью повторить: этого молодого человека я не знаю совсем.

— Но этот юноша, — возразил папа, — за время краткой аудиенции, полученной у Моего Святейшества, привел множество убедительных подробностей из своей жизни, и это абсолютно исключает всякую возможность сомневаться: он тот, за кого себя выдает, то есть Петр Кукань из Кукани, или он сам дьявол.