буквами было написано: СТРАМБА.

— Смотри-ка! — сказал Петр.

— Вот-вот, я на это и вправду смотрел, словно с луны свалился, — сказал капитан д'Оберэ, рассерженный равнодушием Петра, подозревая, что тот притворяется. — Но потом я вдруг взглянул на помост, где лежала черная фигура актера, которому черной краской вымазали лицо и красной намалевали сердце, а волосы покрыли сеткой с дьявольскими рожками. На помосте было кое-что написано, и от того, что я там прочел, у меня перехватило дыхание.

Довольный произведенным эффектом, капитан д'Оберэ вытянул свои длинные ноги, поднял брови и принялся разглядывать носки туфель.

Петр был слишком молод, страстно любил жизнь и не смог долго разыгрывать роль разочарованного искателя приключений, которого ничто уже не интересует и удивить не может.

— Так что же было написано на помосте, каррамба?! — воскликнул он.

Капитан д'Оберэ откашлялся, прежде чем ответил:

— Там было написано: «Герцог Танкред д'Альбула из Страмбы».

— Да ну! — воскликнул Петр.

— Mais si, mon petit[133], — сказал капитан. — Но это пустяки по сравнению с тем, что было написано на пьедестале, где стоял белый актер с мечом.

Капитан снова уставился на носки своих туфель.

— А что там было написано, pour l'amour de Dieu![134] — вскричал Петр.

— За то, что вы так прекрасно выражаетесь по-французски, скажу вам без дальнейших проволочек, — ответил капитан д'Оберэ. — Там было написано: «Пьетро Кукан да Кукан».

— Да ну! — во второй раз воскликнул Петр.

— Mais si, mon petit, — сказал капитан второй раз.

— Не может быть!

— En effet[135] не может быть, но это факт, и я это видел собственными глазами.

— Честное слово?

— Сколько я помню, вы не очень-то верите честному слову, — сказал капитан, — но так как я, наоборот, очень высоко его ценю, даю вам честное слово, что в моем рассказе нет ничего сочиненного, выдуманного и все это одна чистая правда.

Петр, уже вымытый и одетый, уселся рядом с капитаном на свою отшибленную задницу, испытав при этом адскую боль, но и виду не показал.

— Это значит, что я снова пропал. Я погиб! — помолчав, проговорил Петр. Капитан удивился.

— Как это, почему, каким образом? — спросил он.

— Мне все ясно, — сказал Петр. — Папа приглашает меня на аудиенцию и хочет дать мне свое благословение в награду за то, что я убил герцога Танкреда, который у Его Святейшества был на плохом счету.

— Так точно, — сказал капитан, — именно это я и узнал, когда после окончания процессии порасспросил кое-кого. В Риме только и разговоров, что о герое Страмбы, на всех углах только об этом и говорят; сам я ничего не слышал, потому что сперва с утра до вечера сидел у банкира Пакионе, потом у дона Бласко, а после этого так устал и настроение у меня было так испорчено, что мне уже ни с кем не хотелось разговаривать и я охотнее всего прямо завалился спать. Если бы банкиру или начальнику крепости я сразу выложил, за кого я прошу и что молодой человек, который сидит в крепости, не кто иной, как знаменитый Петр Кукань из Кукани, я сократил бы ваши страдания в тюрьме на день или, может быть, даже на два. Но и так я, par excellence[136], все устроил.

Капитан д'Оберэ рассказал еще, что, как только окончилось шествие, он во второй раз побежал к банкиру Лодовико Пакионе, но на этот раз применил иную тактику — вместо того, чтобы замалчивать имя Петра и говорить просто о своем бедном, молодом и невинном друге, теперь он хвастался Петром Куканем из Кукани с той самой минуты, как только переступил порог дома Пакионе, он совал это имя в нос кому ни попадя, таким образом прорвался к самому Пакионе и, не обращая внимания на то, что Пакионе, как обычно, председательствовал на каком-то совещании, грубо прикрикнул на него:

— Да знаете ли вы, miserable[137], кого арестовали, знаете ли вы, espece d'imbecile[138], на кого вы напустили стражников, знаете ли вы, malheureux[139], кто по вашей милости сидит в тюрьме на хлебе и воде? Пьетро Кукан да Кукан, освободитель Страмбы, посланец небес…

— Выходит, я в который раз стал снова посланцем небес? — заметил Петр. — На сей раз я ради этого и пальцем не пошевельнул. Ко всем чертям небеса, которые шлют нам таких посланников!

Капитан оставил без внимания это замечание Петра.

— Посланец небес, — повторил он, — носитель высшей справедливости, любимец Его Святейшества, проводник его политики, намерений и желаний, герой дня, свет, озаряющий темноту ночи, обладатель имени, олицетворяющего прочность камня…

— Остановитесь! — взмолился Петр.

— Я только повторяю то, что слышал, — сказал капитан д'Оберэ, — не понимаю вас, mon fils. Вы в положении человека, заблудившегося в пустыне и умирающего от жажды, перед которым вдруг забил чистый родник, и ничего не желаете делать, все только ворчите да жалуетесь. Это же неблагородно прежде всего по отношению ко мне, кто столько для вас сделал. Ну, так хоть послушайте, что было дальше. Банкир не желал мне верить и заявил, что уже видел выдававших себя за легендарного Пьетро Кукан да Кукана, по всей вероятности, не существующего вообще, потому что такого бессмысленного имени нет и быть не может. Но к счастью, оказалось, что тот банковский служащий, которого прислали из Страмбы, до сих пор в Риме, потому что в дороге он измучился, а может, простудился или еще что, — словом, заболел и лежит в жару в доме Пакионе. И этот больной посыльный, к которому до сих пор никто не обращался, поскольку подробности биографии безвестного вора никого не занимали, будучи наконец спрошен об имени и фамилии похитителя аккредитива, ради которого он загнал трех лошадей и себя самого, ответил ясно и определенно: бесспорно, это и есть известный Пьетро Кукан да Кукан.

Капитан д'Оберэ победоносно взглянул на Петра, но молодой человек, засунув руки глубоко в карманы, сидел, опустив голову, и угрюмо молчал.

— Такой красавец и такой imbecile! — сказал капитан. — Вы, что же, меня не поняли, до вас не доходит смысл того, что я вам рассказываю, вы не видите взаимосвязи?

— Я слишком хорошо понимаю эту взаимосвязь, — ответил Петр. — Это все весьма сложно и началось довольно давно, по крайней мере, уже со времени моего появления в Страмбе и с неожиданного поворота в политике герцога, как мы привыкли говорить, а вообще-то все это — одна-единственная великая подлость и надувательство.

— Не понимаю, при чем тут сальто герцога? — спросил капитан д'Оберэ.

— Это сальто, — ответил Петр, — то есть этот поворот в его политике, наступивший после смерти capitano di giustizia, в которой я виноват и за что на самом деле несу полную ответственность, папе, несомненно, не понравился. Capitano был ставленник папы, настоятель картезианского монастыря в Страмбе тоже его ставленник, он подает рапорты о том, что там творится. Воображаю, как и в каком духе представил ему настоятель смерть capitano. Голову даю на отсечение, о подлинных событиях он умолчал, скрыв от него, что capitano убил неизвестный пришелец, чужеземец, который и в Страмбе-то объявился впервые вечером, перед самой смертью capitano, а в рапорте Его Святейшеству написали, что capitano был убит по воле и желанию самого герцога, после долгой и тщательной подготовки, на глазах у собравшегося люда, дабы ни у кого не оставалось сомнений, что герцог намеревается повернуть руль на сто восемьдесят градусов. Еще бы мне этого не знать! Или я вырос не при дворе императора?

— Будьте довольны, что вы избавились, от обвинения еще в одном убийстве, — сказал капитан д'Оберэ, — но сейчас разговор идет не об околевшем, паршивом capitano di giustizia, о нем уже давно никто не вспоминает, сейчас идет речь о смерти герцога Танкреда.

— Одно с другим связано, — сказал Петр. — Изменение политики герцога привело к тому, что приток денег, которые текли из Страмбы в папские кладовые, сильно уменьшился, потому что меньше стало