— Ваша теория, Кукань, которую вы развивали перед нами с таким красноречием, не по душе нам, ибо измышлена она мрачной личностью. В алхимии речь идет не о философии и не об исследовании сущности материи, а об изготовлении золота, tout court[24]; Ирений Филалет, а это, согласитесь, авторитетный ученый, в своих «Двадцати принципах Великого творения» в качестве первого и основного правила утверждает: «Кто бы ни говорил вам, кто бы ни внушал, даже если вы прочтете что-то иное в книгах софистов, никогда не отклоняйтесь от принципа, что цель ваша — золото, а значит, золото — единственный субъект ваших изысканий».

— Я понимаю, подобный взгляд удовлетворяет Ваше Величество, — ответил пан Янек.

— Да, он удовлетворяет нас, и потому мы придерживаемся его, — сказал император. — Я одобряю, Кукань, ваше нежелание доверить Камень неискушенным рукам вашего сына. Но наши руки не столь неопытны. Нет процесса, не известного нам. Доверьте же нам свой Камень.

— Для меня, Ваше Величество, подобный поступок столь невообразим, что я не в силах даже улыбнуться, — молвил пан Янек. — Ничего подобного я просто не могу допустить, как не допускаю возможности существования деревянного железа или рогатого круга. Я употребил сравнение с огнем, который алхимик оберегает от рук младенца: так вот, передать Философский камень вам, правителю, столь неутолимо жаждущему золота и власти, это — если развить мое сравнение, — то же самое, как дать ребенку кресало и трут, подвести к амбару, полному высохшего зерна, и велеть: играть здесь.

— Нет, это вы, Кукань, играете кое с чем весьма взрывоопасным — с нашим терпением и снисходительностью. Так вы отваживаетесь утверждать, что мы — дитя?

— Любой властитель — дитя, — сказал пан Янек, — ибо он, так же как ребенок, живет, оберегаемый от реальности беспощадной жизни. Поэтому вот вам мое последнее сказанье: сир, я не предам своей миссии и дела, и, если труд мой пойдет прахом — я снесу это без ропота, но чтобы я своими руками превратил его в ад и проклятие для людей — нет, этого не будет, не будет ни когда.

— Не будет ни ада, ни проклятия, — сказал император, — ибо мы самым высоким словом обещаем не отлучать вас от вашего Камня, вы один станете заниматься им и производить любые действия, какие вам только будет угодно. Поймите, мне необходим ваш Камень, страшно необходим, потому что у меня — мятежный брат, он отщипывает от земель моей империи кусок за куском, поэтому крайне необходимо вздернуть его, а поскольку я к тому же обязан сломить оппозицию сословий, поставить на колени турецкого султана, поскольку я должен… я должен совершить тысячи других дел, но бессилен, потому что на это надобны деньги, деньги и еще раз деньги, а их у меня нет! Вот я рассказал вам, Кукань, о своих затруднениях, и вы видите, что не ради алчности, не ради богатства и власти мне нужен ваш Камень, а ради осуществления высших государственных интересов.

Пан Янек серьезно кивнул.

— Да, да, все именно так. Я никогда не сомневался, что властитель не может употребить Философский камень на благо человечества.

Нижняя губа императора затряслась, лицо заблестело, покрывшись потом, ореол власти, озарявший его, померк, теперь перед Куканями был обыкновенный, тучный, пришедший в отчаяние, ничего не понимающий человек.

— Но это невыносимо, совершенно невыносимо! — простонал он. — Для меня на самом деле невыносима мысль, что где-то рядом спрятан Философский камень, а мы не в состоянии его получить! Где ваш Камень? Где? Ответ на этот вопрос скрыт в твоей голове, Кукань, в твоем мозгу, и я мог бы заглянуть туда, раскрыть череп, раздробить, разорвать на волоконца, растворить в кислоте…

Пан Янек усмехнулся.

— В старинной легенде о святом Игнации рассказывается, что когда тиран подверг святого пыткам, дабы он отрекся от своей веры, тот не издал ни стона, а лишь неустанно повторял имя Христово. Тиран спросил, отчего он так ведет себя, и на это Игнаций ответил, что имя это записано у него в сердце. Тогда тиран повелел вырвать сердце из тела старца, разрезать пополам, и — оказалось, что имя Христово было и впрямь записано там золотыми буквами. Но это — простодушная народная легенда, Ваше Величество. В моем мозгу ничего не записано. Даже если вы повелите раскроить мне череп — вы там ничего не прочтете.

— Расскажите нам обо всем сами, по доброй воле, — сказал император и умоляюще сложил руки. — Мы просим вас об этом. Вы понимаете, что значит, когда властитель величайшей в мире империи кого-либо о чем-то просит? Пожалуйста, расскажите нам.

Пан Янек покачал головой.

— Тогда, — сказал император, — мы вынуждены прибегнуть к средству, которое, как мы сказали, противно нам.

Пан Янек кивнул.

— Я предполагал подобный исход и готов стерпеть любую муку. Ах, исполнилось двадцать лет с тех пор, когда Ваше Величество впервые пригрозило мне муками и смертью на костре. Признаюсь, тогда я этого трепетал. А теперь — нисколько.

— Да, мы слышали, что нет страданий, которые вы не приняли бы со смирением и без стона, — произнес император. — Вы так сказали, и мы вам верим. Но боюсь, вы окажетесь менее способными перенести любые муки — без жалоб и со смирением, если я для начала повелю раскаленным железом рвать ребра не только вам, но и вашему сыну.

— Даже тогда я не выдам моего Камня, — промолвил пан Янек.

— Что вы говорите, папенька! — в ужасе воскликнул Петр.

«Они оба безумцы», подумалось ему. Ноги у него ослабели, к горлу подступила тошнота. Ненависть к отцу и его бессмысленному упорству внезапно овладела юношей, он словно хлебнул щелоку, ему почудился вдруг удушливый чад отцовской мастерской, но потом он представил, что так пахнет его собственное тело, разрываемое калеными щипцами. «Вот и у меня помутился разум, — мелькнуло в его мозгу. — И я начинаю сходить с ума».

— Не важно. Если вы перенесете истязания первой степени, то неизбежно уступите нам после мук степени следующей, когда теми же клещами мы повелим терзать вам нечто более чувствительное, чем ребра.

— Не уступлю, — сказал пан Янек.

— Тогда нам ничего не остается, как убедиться в этом, — сказал император.

— Моему сыну ничего не известно о Философском камне, а я уже больше не раскрою рта, — сказал пан Янек и, схвативши большой циркуль, вонзил его острие себе в грудь.

— Стража! — вскричал император и вскочил, но не успел сделать и шагу, как пан Янек налег на доску стола и пронзил себе сердце как раз в тот момент, когда в дверях показался начальник стражи.

— Лекаря! — вскричал император. — Скорее лекаря! Он не смеет умереть!

Он бросился к пану Янеку, который повалился на пол, в предсмертной судороге обеими руками совлекая за собой ворох книг и пергаментных свитков.

Когда император поднялся, держа в руках окровавленный циркуль, выдернутый из раны, лицо его было бледно, как у полунощного призрака, а очи — безумны.

— Это ты убил его, — сказал он, уколов острием Петра, отчего на камзоле осталось маленькое пятнышко крови. — Ты моложе и проворнее нас, ты еще мог бы подскочить и помешать этому, но ты так не поступил, поскольку ты желал его смерти. Но не помышляй, проклятый, что тем самым будто бы что-то изменилось в твою пользу. Теперь ступай, опустись на колени, сложи руки и проси небеса, чтоб нам удалось найти его Камень, который мы станем искать в вашем доме так, как еще никто ничего не искал, слезно моли небеса и помогай нам в наших поисках хотя бы молитвою, потому что, если бы случилось так, что мы не найдем Философского камня, на тебя падет вся тяжесть нашего разочарования и гнева и тебе придется столь худо, что этот покойник в своей могиле содрогнется от ужаса над тем, что мы содеем с тобою.

Кивнув стражникам, чтобы Петра увели, император, стеная и воя, набросился с кулаками на мертвого пана Янека.

— Отдай мне Философский камень, — требовал он, захлебываясь слезами. — Воскресни, пробудись и отдай мне свой Камень! Слышишь? Ты мертв, и наши глупые людские дела, которые имели для тебя такое значение, сейчас тебе совершенно безразличны. Какая тебе разница, что принесет твой Камень — благословение или проклятие, рай или ад, день или ночь? Ты — над нами, над людьми, над вещами, ты