— Чудесно, это действительно сахар, — похвалил сына пан Янек. — А что тебе известно о сахаре?

— Что он сладкий, — ответил Петр.

— Да, он сладкий, питательный и не вреден для здоровья. Но все эти свойства нас в данный момент не занимают.

— А почему не занимают? — спросил Петр.

— Не занимают, потому что сейчас нас интересует кое-что другое, — проговорил пан Янек. — Смотри, сейчас я положу этот кусочек сахара на огонь.

— А зачем? — спросил Петр.

— А чтобы ты увидел, что сахар не горит, — сказал пан Янек.

— Но я не хочу видеть, что сахар не горит, — воспротивился Петр.

Пан Янек настоял на своем, взял сахар щипцами и подержал его над пламенем спиртовки. Белая масса начала подтаивать, выделять влагу, пожелтела, потом сделалась коричневой и наконец расплылась.

— Ну вот, ты видел, что сахар не горит, — произнес пан Янек.

— Я и так об этом знал, — возразил Петр.

— Откуда же ты мог это знать?

— Да ведь ты сам мне сказал, — ответил Петр.

— Очень славно, что ты веришь моим словам, — отозвался пан Янек. — Но не исключено, что этот сахар мне все-таки удастся заставить загореться.

Алхимик заговорщически подмигнул сыну, потом, повертев в пальцах железный гвоздь, вынул из ящичка еще один кусочек сахара, поиграл с ним, положил на пламя, и сахар вспыхнул, и горел, горел, пока не сгорел весь без остатка.

— Видишь, негорючая материя превратилась в материю горючую, — торжествуя, провозгласил пан Янек. — Это первая трансмутация материи, которая совершилась у тебя на глазах, и ты хорошенько запомни это, сыночек.

— А зачем? — опять спросил Петр.

— Затем, что это — своеобразное чудо, — ответил пан Янек. — Достаточно было незначительного, невидимого, невесомого количества железа, которое пристало к моим пальцам, когда я держал ими гвоздь, и которое я перенес на этот кусочек сахара, чтоб он превратился во что-то иное, наделенное иными свойствами, не теми, какими обладал прежде. Бесконечно малая частичка железа, сотворившая это волшебство, на нашем специальном языке называется Философский хлыст.

— А почему? — спросил Петр.

Пан Янек вздохнул.

— Ну потому, что оно и впрямь оказывает себя хлыстом. Сахар не желал гореть, а Философский хлыст принудил его это сделать, и он горел на славу. Это равносильно тому, как заставить слушаться своенравного коня. Теперь тебе хоть немного это понятно?

— Вроде как понятно, — сказал Петр.

— Ну расскажи, как ты это понимаешь.

— Вот если норовистого коня ударом хлыста заставить слушаться, он переменится и станет не тот, что прежде.

— Справедливо, — кивнул пан Янек.

— А это значит, — продолжал Петр, — что послушный конь — это вроде и не конь вовсе.

— Нет, это конь, — поправил сынка пан Янек. — Так же, как золото — металл, и железо — металл, и медь — металл, так и послушный конь и норовистый конь — это все кони, а между тем — золото ведь не то, что железо и медь, и послушный конь — нечто иное по сравнению с конем норовистым, вот и горючий сахар — нечто совершенно иное, не то, что сахар негорючий.

— А что, горючий сахар не сладкий? — спросил Петр.

— Я уже толковал тебе, что проблема сладости и несладости сахара нас теперь не занимает, — ответил пан Янек.

— Но мне интересно, остался ли сахар сладким, — упорствовал Петр.

Пан Янек некоторое время молчал, прикрыв глаза, а потом глухо проговорил:

— Сахар остался сладким.

— Тогда, выходит, это тот же самый сахар, — сказал Петр.

Пан Янек снова умолк.

— Будь любезен, сынок, встань и уйди, — наконец вымолвил он. — Даже мое терпенье не бесконечно.

Петр не заставил себя упрашивать и тут же умчался, зато брат Августин, адски озаренный пляшущими языками пламени, выбивающимися из дистилляционной печи, громко рассмеялся, обнажив во всей красе свой единственный торчком торчащий зеленый зуб.

Если бы мы не знали, что своеобразные свойства характера, которыми Петр должен был отличаться от большинства сверстников, он получил от интеллектуалки-богини под именем Лахесис, дщери бога-громовержца, то могли бы предположить, что он унаследовал их от матери, ибо пани Афра, дочь местного кастратора и благочестивая католичка, была женщина хоть и простая, но энергичная и прозорливая, наделенная рассудком здравым и прямолинейным, привыкшая черное называть черным, а белое — белым.

Ее заслугой явилось то, что, как и все прочие дети, которым не суждено стать чернокнижниками, сын начал посещать школу, а именно недавно открытые начальные классы при иезуитской коллегии св. Климента. Школы, находившиеся в ведении братства Иисусова, пользовались в те времена хорошей репутацией, были любимы и даже почитаемы, о них говорили, будто тамошние ученики за два месяца получают больше знаний, чем в протестантских школах за два года. И на самом деле, в соответствии с тем, что напророчила Петру простоватая, добродушная Клото, он овладел немецким и латынью, не говоря уж об умении читать и писать, с легкостью столь очевидной, что учителя поражались; при этом у него оставалось вдоволь свободного времени, чтобы принять участие в великих и славных битвах против турок, играть в чижика и горелки, вертеть юлу на излюбленном месте детских забав, на Гандлиржском пятачке, перед костелом Девы Марии Заступницы. Но поскольку пан Янек подстерегал его, как паук муху, желая запрячь в работу у себя в мастерской, пани Афра решила уберечь сына, дабы не падала на него тень отца, и повести его по пути к власти и богатству, чтобы мог он разъезжать в золотых каретах, как мечталось ей после его рождения, и чтобы все кланялись ему с почтением.

Как это устроить, пани Афра не знала, но, в своей твердой и непреложной целеустремленности, ничуть не сомневалась, что случай такой подвернется, и он действительно подвернулся.

Как-то в начале апреля, когда Петру шел двенадцатый год, до пани Афры дошла весть, которую под барабанный бой первым огласил перед ратушей коншельский[3] глашатай; народ извещали, что граф по имени Одорико Гамбарини подбирает для своего десятилетнего сынка Джованни компаньона и товарища по играм, мальчика того же возраста, чтобы жили они вместе в замке; поэтому заинтересованные лица из чешского католического дворянства, владеющие родным, то бишь чешским, языком, что является главным условием, должны доставить своих детей во вторник, в десять утра, в замок Его Сиятельства графа, который, как всем известно, стоит на Итальянской улице, что под горой Петршин.

Это и впрямь было доподлинно всем известно. Правда, следует оговорить, что в те времена Прага была переполнена чужеземцами всех сортов и мастей, немцами, итальянцами, поляками и даже французами, людьми порядочными и негодяями, благородными и всяким сбродом, купцами и авантюристами, строителями и каменщиками, и бездельниками, и лодырями, и Бог знает кем еще, так что само по себе благозвучное имя дворянина, указующее на его итальянское происхождение, могло еще никому ни чего не сказать и не возбудить особого интереса; тем не менее о графе Одорико Гамбарини было известно всем, от полового, бабки-торговки и сплавщика леса с Подскалья до представителей самых высоких придворных кругов; считалось, что это муж замечательный, имеющий исключительную репутацию в верхах; в прошлом году император пригласил его ко двору в качестве подлинного знатока искусств. Граф, стало быть, принял приглашение и приехал в Прагу — наверное, лишь из любопытства и ненадолго, ибо, как легко себе представить, в далеком городе, где-то в центре Европы, не предполагал увидеть ничего необыкновенного,