На следующее утро Дворжак опять пришел к Гане.

— Никак не припомню, о чем мы, собственно, условились и кто хочет учиться, — сказал он.

Гана искренне призналась, что хотела совершенствоваться в пении и игре на рояле, но, услышав его исполнение, утратила мужество, и ей было бы приятнее, чтобы вместо уроков он просто приходил к ним играть и играть, как вчера. Тут строгое лицо Дворжака стало еще строже.

— Вот как? Сударыня сразу складывает оружие? Значит, вчера, проверяя рояль, я должен был запинаться и фальшивить, чтобы сударыня не утратила мужества? Если вы никогда не овладеете инструментом, как профессиональный пианист, и не вытянете «до» четвертой октавы, как Лукреция Агуари, тогда, значит, ничего не надо, и лучше слушать, как играют и поют другие, те, кому за это деньги платят, так, что ли? Но слушать музыку, не понимая ее — пустое занятие, а понимать ее может только тот, кто играет сам, пусть неумело, но с любовью. С любовью! — гремел он, потрясая обеими руками с растопыренными пальцами, — Знаете, что я делал в возрасте, когда Моцарт дирижировал своим «Те Deum», уже написал две симфонии и, право, не перечту, сколько квартетов? Резал телят и свиней! Да будет вам известно, сударыня, что я квалифицированный мясник! А как превратился я из мясника в музыканта? Любил музыку! А вы ее не любите, если бы любили, говорили бы по-другому! — Он остановился. — Впрочем, зачем я все это вам говорю, если вы не любите музыку?

— Люблю, вы несправедливы ко мне, пан Дворжак, — возразила Гана.

Он испытующе посмотрел на нее своими широко расставленными глазами и сказал:

— Пожалуй, вам незачем обманывать меня. Что ж, прошу к роялю, и сыграйте, что умеете. Не волнуйтесь, я не кусаюсь.

Он сел в кресло, сильно откинувшись, и смотрел на потолок, пока она играла и пела свой коронный номер — песню Мендельсона о жалобе девушки, об умершем сердце и о пустоте мира.

— Хорошо, — сказал он. — Очень хорошо. Но с Мендельсоном вам, сударыня, придется повременить и вообще со всем придется повременить, кроме упражнений. Теперь вы займетесь сольфеджио, будете петь сольфеджио и со мной, и сами, а если постараетесь, причем очень, очень постараетесь, то через полгода, может быть, может быть, я разрешу вам спеть «Шла Нанинка за капустой». Но для этого вы должны быть, как я уже сказал, очень, очень старательной.

Так Гана стала ученицей Антонина Дворжака; учился у него и Борн, — как оказалось, он обладал приличным лирическим баритоном, а когда Гане было наконец позволено петь не только «Шла Нанинка за капустой», но Шумана и Шуберта и ей понадобилось сопровождение альта, к занятиям присоединилась ее сестра Бетуша. Позже Дворжак приходил к Борнам играть не только в дни, когда давал урок, потому что дома у него, как выяснилось, было только жалкое, взятое напрокат, по гульдену за месяц, фортепьяно, на котором он заменил веревочками несколько лопнувших струн.

— Вот я и играю большей частью в постели на перине или на пуговицах пиджака, — сказал он. — Можно исхитриться и так, однако на этом рояле куда приятнее.

Теперь «Бехштейн» редко молчал, к отчаянию соседа Борнов, жившего за стеной музыкального салона. Подружившись с Борнами, Дворжак иногда оставался ужинать, и тогда музыка звучала даже ночью. Дворжак наскоро проглатывал еду, едва отложив вилку и нож, садился за рояль и играл хозяевам дома Моцарта — его он называл солнышком, Бетховена — хмурым небом, Чайковского — своим побратимом, играл Шопена, Листа, Баха. И все наизусть, сосредоточенно, словно служил мессу; его могучие руки летали по клавиатуре, он непрерывно, напряженно раскачивался, будто ткал на ручном станке или работал за столярным верстаком.

— Что за грубиян там стучит? — спросил он однажды, когда несчастный сосед принялся колотить в стену. — И почему?

— Вероятно, не может уснуть, маэстро, уже половина одиннадцатого, — заметила Гана.

— Вы думаете, это ему мешает?

Она кивнула, и Дворжак удивленно покачал головой:

— Музыка ему мешает, музыка! А ведь считает себя человеком!

Но даже эта маленькая неприятность, как обычно, обернулась для Борна удачей. Возмущенный сосед на следующее же утро заявил домовладельцу, что выезжает, а Борн немедленно снял освободившееся помещение и присоединил его к своей квартире, распорядившись, чтобы в стене, в которую колотил его сосед, пробили широкую арку. Благодаря этому его салон был теперь почти таким же большим, как у Олоронов; комната не только стала больше, но и светлее, в ней появилась перспектива, уголки для интимных бесед. Борны могли начать новый этап своей светской жизни.

Два года, миновавшие после франко-прусской войны, были для Вены периодом счастливого и беспечного процветания. Спекулятивная лихорадка, казалось, перекинулась из покоренного Парижа в австрийскую столицу. Новые банки, промышленные и торговые кредитные учреждения, строительные, металлургические, машиностроительные и транспортные компании, новые частные лотереи вырастали как грибы. Чтобы покичиться перед всем миром блестящими успехами, чтобы доказать, что война, проигранная в шестьдесят шестом году, не смогла поколебать экономическую мощь империи, австрийское правительство решило открыть в венском Пратере грандиозную всемирную выставку, всем выставкам выставку, перед которой народы земного шара замрут от восхищения и склонятся ниц, выставку более богатую, роскошную, всеобъемлющую, более ослепительную, чем все предшествовавшие всемирные выставки — и парижская, открытая восемь лет назад, и обе лондонские — пятьдесят первого и шестьдесят второго годов. Сам император Франц-Иосиф I стал верховным патроном этого гигантского мероприятия; все венские газеты разразились мощным хором ликования и дифирамбов, когда на берегу Дуная начал расти целый городок строительных лесов, железных и каменных конструкций, будущих павильонов с колоссальной ротондой в центре и с разбегающейся от нее вправо и влево бесконечной вереницей огромных, похожих на вагоны залов, в которых выставят чудеса австрийского машиностроения.

«Венская всемирная выставка, — писала газета «Фремденблатт», занимавшаяся вопросами экспорта, — возродит идею взаимопомощи и братского сотрудничества возвышенного духа и физической силы, коммерческие и политические цели ей чужды. Да иной и не может быть первая австрийская выставка: в силу нашего национального характера это начинание, при всем своем ошеломляющем материальном величии, не может не служить высшим идеалам культуры».

«Это начинание превосходит все человеческие представления, — писала клерикальная консервативная газета «Фатерланд», — ибо верховным его патроном является милостивейший император Франц-Иосиф I, высочайший вдохновитель которого — сам бог».

Журнал, издававшийся специально для освещения задач выставки, заявил: «Наступил наш черед! Резиденция императора австрийского созывает гостей из могущественнейших государств мира для облагораживающего, достойного человека соревнования; мы надеемся, что престиж всеми почитаемой столицы императора нашего в результате этого соревнования достигнет небывалых высот».

Идея была великолепная, но чем великолепнее идея, тем труднее и длиннее путь к ее осуществлению. Работы затягивались, за день до окончания постройки по неизвестным причинам рухнуло северное крыло императорского павильона, а когда аварию ликвидировали, здание получилось кривобоким; павильон почты и телеграфа уже подводили под крышу, как вдруг в нем вспыхнул пожар; Дунай выступил из берегов и — о, ирония судьбы! — затопил аквариум; ящики с мелкими деталями машин каким-то непостижимым образом перепутались; большие тополи, которые должны были окаймлять южную сторону главной аллеи, не принялись; павильон герцога Кобург-Готтского оказался столь неудачным, что архитектор, доведя до конца свое творение, при виде его с отчаяния ушел на пенсию.

В день открытия выставки, 1 мая 1873 года была закончена и готова для приема публики лишь четвертая часть строений. Для некоторых зданий только устанавливали опорные столбы. «Еще много, много недель пройдет, прежде чем всё достроят — 1 мая не нынешнего, а будущего года следовало бы открыть выставку», — утверждала пражская газета «Народни листы» и была за это конфискована. Иностранцы,