Аристипп, Аристотель, Сократ и в Китае — Конфуций. Но не будем тратить время на вопрос об авторстве этого изречения, главное, что мы принимаем основное правило христианской морали. Однако мы не можем согласиться с тем, как христианская мораль трактует это правило, и с выводами, которые из него делает. Возьмем, например, такую фразу: «Если у тебя кто-нибудь отберет плащ, отдай ему и рубашку!» Такое поведение настолько не свойственно человеку, настолько противоречит его натуре, что следовать этому совету можно только ценой систематического самоуничтожения. Но если мы проявляем любовь к себе самому готовностью уничтожить самого себя, то не погрешим против основного закона христианской морали, и проявив любовь к ближнему, и стремясь уничтожить его. Следовательно, выводы, которые христианская мораль делает из своего основного закона, настолько бессмысленны, что ставят этот основной закон с ног на голову, короче, просто аннулируют его.
— Пренебрежение к самому себе, — продолжал философ, — тенденция к самоуничтожению привела в период христианского средневековья к омерзительному пренебрежению плотью; обовшивевший, немытый, нечесаный монах был идеалом христианина, а учение Христа о юдоли слез, где разыгрываются драмы наших жизней, являющихся лишь подготовкой к жизни вечной, неизбежно вызывало пренебрежение к природе, культуре, цивилизации, позитивной науке, ко всем радостям и наслаждениям бытия и, наконец, что вполне логично, к женщине, которая, согласно христианской морали, является сосудом нечистот, мерзким орудием дьявола, источником фальши, сладострастия и греха. «Хорошо человеку не касаться женщины», — говорит святой Павел. А в другом месте: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении…» И дальше: «Да убоится жена мужа своего». И еще: «И не Адам прельщен, но жена, прельстившись, впала в преступление». И в другом месте: «Жена не властна над своим телом, но муж». Прошу присутствующих здесь уважаемых дам любезно принять к сведению, что отсталость, зависимость, низкая культура женщин, существующие по сей день, — все это результат морали, которая практически господствует в умах европейцев без малого два тысячелетия и сейчас, в век пара и магнетизма, считается — большей частью по неведению или просто механически, по инерции, — наилучшей, самой возвышенной, прекраснейшей моралью.
Философ говорил мягко, убедительно, выпячивая красивые губы и двигая слегка поседевшей бородкой, а его слушательницы замирали и ужасались, пораженные не менее, чем в тот раз, когда узнали, что человек до своего рождения должен пройти стадию рыбы или пресмыкающегося. Они ничего не знали о христианской морали, однако вера в ее совершенство была у них в крови, они никогда не слышали ни единого слова сомнения; и теперь сразу столько сомнений — и каких! До сих пор дамы были убеждены, что стремление к эмансипации абсолютно не противоречит христианской морали и что если бы Христос вернулся в мир сей, он с радостью заглянул бы к ним в Американский клуб, чтобы благословить их похвальное начинание; и вдруг они услышали, что именно христианская мораль приковала их к плите и корыту, закрыла им путь к просвещению! Дамы краснели, бледнели, ерзали на месте, а те, кто постарше, поглядывали на потолок, опасаясь, как бы он не обрушился им на головы в наказание за то, что они слушают кощунственные речи, даже не пытаясь заставить богохульника замолчать; но богохульник спокойно продолжал кощунствовать, утверждая, что не следует из-за всего этого огорчаться, ведь стремление женщин к эмансипации, которое наконец возникло и в нашей отсталой стране, — одно из доказательств того, что настал конец тысячелетним извращениям и что христианская мораль уже не действительна ни de jure, ни de facto[18] а существует только de nomine, только и исключительно номинально, да, да, только и исключительно номинально. Сейчас вопрос в том, какой новой, достойной современного человека и, главное, действенной моралью заменить эту отжившую и практически не действенную.
При этих словах философ залпом выпил стакан теплой воды, стоявший на столике, и, смочив горло, сообщил своим внимательным слушательницам, что со времен Христа, особенно в начале этого столетия, многие мыслители пытались утвердить совершенно новые нравственные принципы, не связанные с христианством; но сам он, лектор, не согласен ни с одним из них, и, если бы дамы заинтересовались, он мог бы шутя, словно кегли, опрокинуть эти ошибочные кустарные этические системы.
— Особенно раздражает меня небезызвестный Иммануил Кант, — возможно, кое-кто из дам уже слышал это пресловутое имя. Итак, этот философ незаслуженно прославился в свое время установлением нравственного закона, называемого категорическим императивом, который безоговорочно обязателен для всех людей, всех народов и всех времен, абсолютно независимо от реальной действительности, от всяких практических возможностей: поступай, мол, всегда так, чтобы принципы твоих деяний могли стать всеобщим законом. Так звучит в популярном изложении категорический императив Канта. Это заблуждение нет надобности опровергать; его опровергла современная антропология, показавшая, что многое из того, что мы считаем грехом, как, например, убийство, прелюбодеяние, грабеж, у других народов считаются доблестью, даже долгом; не менее отрицательно отнеслось к нравственному закону Канта и современное естествознание, доказавшее, что мир физический, материальный и мир нравственный, нематериальный, — одно и то же, и следовательно, не может быть нравственных принципов, независимых от материального мира. Мало того, современная позитивная наука не только сокрушает старые, пагубные нравственные законы, но и указывает нам путь к нравственности новой. Что же представляет из себя эта новая нравственность?
Поставив вопрос, философ выждал, пока в зале Американского клуба не воцарилась напряженная тишина; после чего произнес три слова, вновь вызвавшие в аудитории испуганный шум, протесты, возмущение.
— Человек — общественное животное, — провозгласил он решительно. — Это сказал в четвертом веке до рождества Христова Аристотель; для успокоения религиозных представительниц уважаемого дамского общества следует напомнить, что даже католическая теология высоко ценила этого философа и всегда ссылалась на его изречения. Итак, человек — общественное животное. Как животное — человек себялюбец, эгоист. Как существо общественное — человек альтруист, обладающий естественным тяготением, даже любовью к обществу себе подобных. Новая, естественная, научно обоснованная мораль должна быть создана на равновесии этих двух основных человеческих склонностей, которые мы можем без преувеличения назвать законами природы, в такой же мере действенными и обязательными, как закон тяготения или закон инерции. Будь альтруистом, приноси пользу человеческому обществу, ибо этим в конечном счете принесешь пользу себе; это справедливо, естественно и гуманно. Например, никакой нравственный закон, извлеченный из метафизического безвоздушного пространства, не убедит человека, что он не должен бить свою жену или изменять ей, а должен относиться к ней приветливо и с уважением. Его убедит только сознание, что ласковое отношение к жене благоприятно скажется на всей его семейной жизни, что оно прежде всего полезно ему самому, и это сознание станет реальной, прочной основой для его достойного, то есть нравственного, поведения. Аморальные поступки — это плохо понятый эгоизм. Не делай зла ближнему своему, ибо тогда тебе тоже будут делать зло, — так следует понимать основное нравственное правило христианства, которое, как было сказано вначале, мы в принципе принимаем, не соглашаясь, однако, с выводами, которые из него делают. Закончим свои рассуждения знаменитым изречением Сократа: «Добродетели можно научиться». Это изречение особенно актуально ныне, ибо в наше время и впрямь нельзя не учиться, нельзя обойтись без знаний, даже в области нравственности.
Закончив свою речь, философ вновь поднес стакан к губам, но, увидев, что он пуст, с удивлением заглянул в него и поставил на стол. Затем отвесил легкий, стремительный поклон и удалился.
Как будто прошла целая вечность с того времени, когда сестры во тьме, до глубокой ночи говорили о своих возлюбленных, о несчастных Мезуне и Тонграце! Теперь они рассуждали только о серьезных проблемах.
— С самого рождения нас морочили этой христианской моралью, — отложив в сторону книгу, сказала Гана вечером того воскресенья, когда они с Бетушей прослушали лекцию о морали.
Теперь, когда девушки сами зарабатывали, им безмолвно разрешили читать перед сном. Заложив руки за голову, Гана уставилась в потолок, освещенный свечой; Бетуша с тихой грустью, чуть прикрыв свои косые глазки, смотрела па стену, любуясь четкой тенью красивого профиля сестры.
— Просто диву даешься, когда вдруг постигаешь истину, — продолжала Гана. — Да, конечно, христианская мораль помешала нам выйти замуж. Но, честное слово, я уже не жалею об этом. Выйти замуж за человека, который, согласно христианской морали, видел бы во мне служанку и сосуд нечистот, — нет уж,
