Где ж было девчонке дождаться почти до рассвета? Хотя вон на столе накрытые салфеткой котлеты. Чай заварен. Даже Оглоблина постель аккуратно приготовлена ко сну.

Над книгами сидела долго. Вон стопка у настольной лампы топорщится. Тетради, конспектами называются, ручка.

Видно, глаза слипаться стали. Не выдержала. Стакан крепкого чая так и остался недопитым.

Тоська жалостливо смотрела на спящую Ольгу.

Бабе поневоле вспоминалось знакомство с нею. Хрупкая нянечка прощала молча все капризы больных. Умела утешить. К Тоське отнеслась не хуже, чем к другим. Была внимательнее потому, что никто ее не навещал, не интересовался здоровьем. Никто не пришел за нею в больницу.

И девчонка видела, что сама женщина сторонится людей. Не принимает угощений. Видно, потому, что самой ответить нечем. Не затевает и не вмешивается ни в какие разговоры.

Никогда не жаловалась баба на боль и других не слушала.

Своего лечащего врача просила об одном — скорее домой отпустить. Хотя никого у нее не было.

Медперсонал больницы даже шутил, что если бы к ним попадали все такие, как Тося, они прожили б намного дольше. И работать было бы спокойнее.

Тоська никогда не ругала больничную еду. Ей она всегда нравилась. Даже добавку просила. И повара, довольные уважительной женщиной, не скупились на вкусный кусок.

Не ругала Оглобля и больничную постель, белье. Не называла, как другие, затхлым старьем. Она все хвалила.

А потому не только нянечка, но и весь медперсонал больницы относился к женщине с особым теплом. «Уж если в больнице понравилось, как же она, бедная, дома живет?» — сочувствовали ей люди.

Оля обо всем этом напомнила Тоське совсем недавно. Объяснив тем самым, почему поверила и привязалась к ней.

А уж какие люди попадают в больницу, баба и сама видела.

Не то врачам и медсестрам, всем в палате нервы в узлы завяжут.

— Таких падлюг не лечить, кончать надо сразу. И это не грехом, а добрым делом было бы, — избавить людей от полудурков и малахольных. Пришли лечиться — не выпендривайтесь! — лишь один раз не выдержав, заругалась Оглобля на баб-истеричек. Те вскоре сбежали от нее, попросились в другую палату. Но языки за зубами держали, боясь на такую же блатную чувырлу нарваться.

Медики в душе были благодарны Оглобле: пусть грубо, но вступилась за них по-своему, как могла.

Они и теперь навещали ее иногда. Заходили вроде к Оле, а сами к Тоське подсаживались. Пили с нею чай, рассказывали

0 работе, изредка жаловались на больных, зная, что найдут сочувствие и понимание.

Никто из них не докучал расспросами о ней самой. Видно, понимали: молчит, значит, не хочет ворошить больное.

Иногда они приносили Тоське домашнее печенье, варенье, сырники. Видели, что вкусного мало видела баба. Та стыдилась принимать угощенье. Но Оля выручала, готовила отменно. I! угощала редких гостей радушно.

Оглобля понимала, что обязана девчонке многим. Но вот фартовые заподозрили в ней фискалку.

«Нет, липа это, туфта! Не верю», — легла Тоська в постель, стараясь скорее забыть разговор с паханом.

Оглобля встала на следующий день позднее обычного. Ольга уже ушла на работу. Вернулась чем-то расстроенная. Это Тоська приметила сразу. Девчонка не спросила бабу, где та была допоздна. Ольге не давало покоя что-то свое.

И за ужином она, не выдержав, заговорила:

— Вчера на моем дежурстве ЧП было: «скорая» привезла человека. Еле живого. Избит так, что от него одни глаза остались, да и в тех боль кричит. Ни рукой, ни ногой не мог двинуть. Вся одежда на нем — в клочья разнесена. Прикоснуться страшно.

— Кто ж его так отделал? — равнодушно спросила Оглобля.

— В квартире его поймали хозяева. Вор он. Хотел обокрасть. Влез через окно.

Оглобля язык прикусила. Слушала.

— Втроем били. Два сына и отец. Ремнями и кулаками, нотами и головой. Все углы в доме он своими боками испытал. Зубы выбили, руки, ноги вывернули. Как его били, милиционер рассказал. Даже он удивлялся зверству тех жильцов.

— А ты жалеешь его?

— Я считаю: поймали — сдайте в милицию. Его без вас накажут. А устраивать самосуд — бесчеловечно.

— Это ты так говоришь, покуда к тебе воры не забрались и ничего не унесли, — покачала головой баба.

— А у нас брать нечего, потому и не страшно. Но случись — не стала бы я вот так человеческое обличье терять. Они, хуже вора, — звери. За тряпки готовы жизни лишить. Так чем они лучше воров? Те убивают за барахло, эти — не лучше. Как собаки, за свою кость чужому псу горло перегрызут. А ведь интеллигентные люди! — возмущалась Ольга и добавила — Конечно, воровать гнусно. Но убивать еще хуже. Да еще так мучительно. У этого пациента мошонка распухла от ударов сапогами, наверное, с голову величиной стала. Волосы на голове хозяйка с кожей вырывала, клоками. Садистка! Да еще кипятком хотела облить.

— Не поняла, они дома были, когда вор нарисовался? — перебила Оглобля.

— Он ночью, когда только спать легли, через балконную дверь вошел. Хозяева тут же услышали. Уснуть не успели. Избили до смерти. А нам теперь его вылечить надо, чтоб следствие разобралось и — под суд… А ведь вор уже наказан. Здоровьем поплатился. Столько он не потерял бы и за годы тюрьмы! Но главное, он будет отвечать, если выживет, за свое, а они — нет? А почему? — возмущалась Ольга.

«На пушку берешь? Ни хрена у тебя не выйдет», — подумала Оглобля и спросила — А ты чего за фартового вступаешься? Иль понравился?

— Он сейчас даже зверя напугал бы до смерти. А говорю так потому, что жаль человека. Нам его на ноги не один месяц поднимать. Видеть муки… Легко ли? А едва оправится — в тюрьму. Обидно это. Мы лечим для жизни. А она поворачивается не так, как хочется.

— Молодой, наверно, вор. Неопытный.

— Сейчас ничего не понять. Кровавое месиво, — хмурилась Ольга.

— Чего, даже ботать не может?