Федька и не задавал вопросов Берендею. Такое уже случалось. Ждал, когда фартовый сам оттает. А тот ворочался с боку на бок, — что-то мешало ему уснуть.

Среди ночи Харя подскочил с койки. Звук выстрела разбудил. Нырнув в валенки, хотел выглянуть из будки, но окрик Берендея остановил:

— Куда хрен понес?

— Стреляют. Иль не слышал?

— Это дерево на морозе трещит. Вот и кажется, что стреляют. Ложись, дрыхни!

— Да нет. Я точно слышал выстрел, — упорствовал Федька.

— Ложись, говорю!

Харя понял: Берендей не спал, и, конечно, слышал выстрел, но не хочет иль не может сознаться в том.

Федька послушно лег. Но сон уже был оборван. Он прислушивался к звукам снаружи.

Слабый верховой ветер гулял в голых ветках деревьев. Вот вскрикнула испуганная сойка, скрипучим голосом обругав виновного.

Кто мог испугать ее в такую темень? Ведь птица эта не из пугливых. Людей не боится, таежного зверья и подавно. «Значит, кто-то чужой заявился в Заброшенках», — вздохнул Харя.

— Да спи ты! Не одни мы здесь. Целая бригада мужиков неподалеку. Может, кто под куст побежал, а ты и за него, и за себя уже обосрался, — не выдержал Берендей.

— Наверно, брехи лягавого на мне так сказались. Совсем забыл про охотников. А ведь и верно, не одни мы здесь. Чуть что, есть кому вступиться за нас и помочь, — обрадовался Харя, но вот выстрел никак не мог объяснить.

Нет, это не дерево на морозе трещало, не ветка под лапой зверя. Эти звуки Харя умел различать. Голос оружия запомнился ему с войны, с детства. Особо он боялся его по ночам.

Федька лежал под одеялом, как большая сосулька. Не хотел злить Берендея. Но и заснуть не мог. Он слышал, как тявкнула лиса, упустившая зайца. Помешал кто-то догнать косого. А вон и бурундуку кто-то сон оборвал, стряхнул с ветки спящего. Свистит теперь зверек вслед обидчику, наверно, всю задницу поморозил, показывая виновнику подхвостницу.

— Чтоб ты… Зашелся, гад! Ишь, свистит падла, будто лягавый на стреме, — не выдержал Берендей.

— А тебе чего не спится? — спросил Харя.

— Да ходят тут всякие фрайера. Носит их нелегкая.

— Ты про легавых?

— Эти давно слиняли в Ново-Тамбовку. Я о других, — чесанул Берендей волосатую грудь и сел на койке.

— Встать хочешь?

— Покурю, — потянулся Берендей за спичками. В это время снова послышался выстрел.

— В распадке кто-то, — подал голос Харя.

— Нет, кент, это на берегу. В километре отсюда, не больше. По кто?

— Может, те, о которых говорят?

— Им не фартит вот так себя засвечивать. Скорее всего их накрыли и теперь уж крышка.

— Пойти бы глянуть, — предложил Харя.

— Зачем? Поможешь мусорам, фартовые пришьют, своих поддержишь — лягавые за очко возьмут. Пусть сами разбираются.

— А мне того молодого лягушонка жаль будет. Наверно, он гам с этими схватился. Они из него такое утворят… Ведь их трое, — канючил Харя.

— Вон охотников полная бригада. Они своего в обиду не дадут. А нам нельзя возникать. Так что не дергайся.

За зимовьем послышались торопливые шаги, голоса.

— Давай узнаем что там? — зудел Федька.

— Не шелести, — коротко и грубо оборвал Берендей. Погасни папиросу, он лег в кровать, не проявив ни малейшего интереса к тому, что происходило за стенами избы.

А там вскоре все стихло. Голоса и шаги не повторились.

II Харя, полежав еще немного с открытыми глазами, незаметно для себя вскоре уснул.

Утром он проснулся так поздно, что не увидел, как ушел на работу Берендей.

«Проспал, все проспал, даже завтрак не приготовил. Пошел Берендей голодным. Как же он теперь там будет?» — сетовал Федька, растапливая печь.

И вдруг вспомнился ему звук выстрелов ночью. Зная, что охотники оставляют кого-либо из своих кашеварить, решил сходни, и разузнать, что стряслось ночью в Заброшенках.

Едва открыв дверь, увидел перед палаткой промысловиков окровавленный снег, затоптанный, осевший сугроб и на нем — громадную медвежью шкуру. Гора мяса еще парила у самого входа в палатку.

— Эй, Федор! Возьми свежины, котлет нажаришь. Вон какого мы уголовника вчера уложили! Дежурили мужики на берегу, глядь — из распадка кто-то вышел! И за ним кинулись, попался подранок! Опасный черт! Да ты бери побольше, — давал кашевар медвежатину щедро, от души…

— Подранок?! — у Берендея котлета в горле колом стала, колом. Харя все ему рассказал — Откуда здесь взяться подранку, если он только по следам обидчика ходит. Кто же мог ранить, если в этом году на медведей была запрещена охота…

Да и зачем подранку средь зимы, в самую лютую крещенскую стужу рыскать в распадке, где не только нечем поживиться, а и передвигаться трудно в глубоком снегу? Если бы его ранил местный охотник, не миновать бы поселку беды.

Выросший в этих местах и, конечно, знающий о поселке зверь не стал мстить людям вслепую. Как все медведи, вначале хотел отомстить обидчику. А уж потом — держись род человечий! Но не повезло зверю.

Распадок… В нем речка до самой зимы звенела детским смехом. Слух радовала. Где-то в нем искал медведь стрелявшего.

Но зачем зэку зверь? Жрать стало нечего? Но рядом Ново-Тамбовка. Испугался? Вряд ли. Бздиловатый не решится поднимать зверя из берлоги. Завалить его нужны сила и умение. Положим, и это было. Но шкура, нутро — куда все дел бы? Ведь это улика! И любой лесник не прошел бы мимо, вышел на след. И тогда — крышка.

А может по случайности зверь в шатунах оказался, с голоду на зэков попер? И тем деваться было некуда…

«Да, на одного медведь мог хвост поднять. Но на троих — нет. Не попер бы даже по голодухе. Скорее мышковать бы стал, чем рисковать башкой. Запах оружия зверь издалека чует. Значит, фрайера его пристопорили. Но зачем? Чтобы один раз нахаваться, так рисковать? Либо никогда в тайге не были, либо вовсе фрайера. И их не так уж сложно будет накрыть. Хотя мне они на кой хрен. Меня они не грызут, не точат, а мусора в этих делах пусть уши не распускают. Какие ни на есть, те зэки, они — свои. И по всем нашим фартовым законам не стану я их закладывать, хоть и примечу», — решил для себя Берендей.

Подранок… Харя ничем не выдал себя, знал, не любил фартовый, когда он размышлять начинал. Высмеивал, злился на Харю, и тот уже давно научился думать молча. Благо, времени у него хватало.

В природе, ее проявлениях он не был силен, зато знал по жизни: коль обидел кто-то зверя в неурочное время, не одна человечья судьба оборвется.

Да и кто мог ранить медведя, если поселковые мужики, помимо вот этих промысловиков, на крупного зверя никогда не выходили. А промысловики законов охоты не нарушают.

Даже он, недоумок, слышал от людей, что у медведей по осени течка проходит. Это вроде человечьей любви. С тою лишь разницей, что подсматривающий не вернется в дом живым Свирепы медведи на расправу. И за помеху в утехе разорвут на части любого. От этой ярости еще никому не удалось уйти. И даже матухи, те, кто никогда, далее по голоду не рвут мальчишек- подростков, во время течки и их не пощадят.

Кто ж мог ранить? Сомнений у Хари нет. Он стал боязливым, вздрагивал от каждого шороха за